Его любовь - [23]

Большие зеленые мухи копошились в кровавых язвах на лице и груди Гордея, а он даже не пытался их отгонять. На руках его, испещренных синими ссадинами, тоже противно пошевеливались большие блестящие мухи.

— Послушай, — выдавил из себя Микола, — отгони мух…

Гордей вяло поднял руку, но, как оказалось, вовсе не для того, чтобы отогнать мух. Он торопливо полез рукой за пазуху.

— Вот… возьми! — В руке у него была большая, покрытая ржавчиной игла. — Нашел. И спрятал. Держи.

— Зачем? — удивился Микола.

Гордей пристально посмотрел на него, помолчал, потом произнес дрожащим голосом:

— Ударь меня… Ударь вот сюда… — И он указал левой рукой на взъерошенный затылок. — Больше не могу… Эти мухи… Убей меня!

— Ты же знаешь: я этого не сделаю. Зачем просишь?

— Убей! Прошу тебя! Нет больше сил. Лучше сразу.

— Умереть легче всего, намного легче, чем отогнать мух, — сказал Микола. — Но… — Он выхватил из пальцев Гордея иглу и швырнул ее на дно яра, чтобы больше никто ее не нашел. — Пусть убивают себя те, кто убивал других. А нам нужно думать, как выжить!

— Думай не думай, ничего не придумаешь.

— Нет, думай! Ищи не иглу для себя, а то, чем можно убить врага.

Микола говорил, сам не веря себе, чтобы хоть немного ободрить Гордея, которого ему стало жалко, хотя Гордей — предатель. Гордей же был уверен, что Микола имеет в виду нечто определенное, конкретное, очень важное для спасения их обоих. Он уставился на Миколу темными яминами глазниц, и теперь Микола увидел наконец его глаза, утонувшие в продолговатом черепе. В них засветилось что-то живое, почти осмысленное. Гордей снова вяло взмахнул рукой, и несколько мух лениво поднялись с насиженных мест и закружились над головой.

Рявкнула поблизости собака, и Гордей испуганно ринулся в сторону, засеменил прочь, а потревоженные мухи роем устремились за ним.

Микола тоже отправился на свое место. Мысль, мелькнувшая в разговоре с Гордеем, накрепко засела в голове. Если Гордей нашел среди трупов иглу, смог спрятать ее за пазухой и незаметно носил, задумав убить себя, то почему нельзя там же найти нечто другое.

И, как ни странно, это вдохновляло. И постоянный кошмар вечерней проверки, и унизительная толкотня вокруг бидона с баландой, и потом суетливое устройство на ночь в сырой и тесной землянке — сегодня все прошло как-то иначе, не так, как всегда. Пусть смутная, ни на чем не основанная, может быть, даже ложная, но все-таки появилась, воскресла надежда.

В тот вечер Гордей больше не прятался, а старался быть на виду, поблизости, и в землянке примостился спать рядом, и не заснули они сразу, как бывало до сих пор после изнурительного дня, а еще долго почти неслышно перешептывались, и никто посторонний не мог понять их шепота. Казалось, кто-то бормочет во сне, а что именно, не знает и сам. Но они-то все хорошо понимали, потому что знали много такого, чего никто больше не знал, и это придавало их разговору только им одним понятный смысл.

— Ты думаешь, это я? Поверь — нет. Клянусь! Кто-то другой.

— А кто?

— Не знаю. Я составил план уничтожения водокачки. Послал в отряд. А мне этот план показали в гестапо. И мою подпись. Я мог бы не поверить, но не узнать свою подпись…

— Значит, среди нас или в отряде был предатель.

— И когда меня стали бить, я не выдержал.

— А Лариса выдержала.

— Не переношу побоев. Еще с детства. Такой вот. Сам себе противен.

— Все равно надо молчать.

— И когда других бьют, тоже видеть не могу. Кошку мучают, а у меня сердце разрывается. Скажи: это измена?

— Не знаю.

— Нет, ты скажи… только честно.

Но Микола не ответил, сделав вид, что заснул, и Гордей тоже замолчал.

9

Как ни старались гестаповцы изолировать узников и весь лагерь от окружающего мира, отзвуки земной жизни пробивались в яр сквозь «мертвые зоны» и ржавое кружево колючей проволоки.

Узники, которых выводили на территорию Кирилловской больницы (тоже таскать и уничтожать трупы), рассказывали, что возле куреневской полиции построен большой бетонный дот с амбразурами на улицу, а двор весь изрыт траншеями. Пьяный полицай проболтался: кругом, мол, партизаны, а за Дымером и Ирпенем уже Советская власть.

«Вот бы партизаны совершили налет на Бабий яр…» — мечтал Микола, хотя прекрасно понимал, что в город партизанам не прорваться. С кирилловских холмов собственными глазами видел Микола взорванный мост через Днепр — длинные металлические фермы, упавшие в воду с высоких бетонных быков. А на станции Киев-Петровка недавно пылал эшелон, и находящиеся в нем боеприпасы рвались с таким оглушительным грохотом и треском, что даже и в яре было слышно.

Однажды ночью налетели на город советские бомбардировщики. Стреляли зенитки, и трассирующие пулеметные очереди прочерчивали растревоженную ночную темноту. Невидимые с земли самолеты спокойно гудели в вышине, будто вся эта пальба их вовсе и не касалась. Потом они развесили по небу на парашютах осветительные ракеты, и на фоне этого феерического освещения невероятно четко вырисовывались решетка двери, замок, силуэт пулеметной вышки, столбы с колючей проволокой.

Тяжело ухали бомбы, и в землянке сквозь толстые бревна наката с шорохом осыпалась земля. Узники с жадностью ловили этот приглушенный гул, который исцеляющим бальзамом омывал израненные души, воскрешал притупившиеся чувства.