Его любовь - [17]

6

Будить узников не приходилось: их будил голод. Они просыпались от жгучей рези в желудке и с нетерпением ждали, когда распахнутся железные ворота и их грубо сгонят в колонну на песчаном плацу перед землянкой и после придирчивого осмотра и проверки наконец дадут хоть что-нибудь поесть. А дадут — так же, как на ужин, — половник вонючего пойла и тонкий ломтик крошащегося хлеба из просяных очисток. Хлеб этот скрипел на зубах, как песок.

Утром расстреляли еще одного парня. Конвоиру показалось, будто на кандалах у него появились свежие следы, словно пилил железо. Может быть, и на самом деле не спал бедняга всю ночь и скреб чем-то цепь: острым кремнем или такой стекляшкой, какая была у расстрелянного вчера. Что он — собирался бежать или просто хотел хотя бы на время сна освободить ноги от кандалов?

На этот раз прошитый пулями узник не шевелился, но тот же эсэсовский офицер в черных замшевых перчатках и со стеком все же выстрелил ему в глаз — для надежности или просто по привычке. Другие узники оттащили убитого к ближайшему штабелю трупов, а офицер, как ни в чем не бывало, приказал вести колонну туда, где вчера копали то ли канаву, то ли братскую могилу. Гестаповец чуть ли не бежал впереди, нервно подпрыгивая, будто длинные тонкие его ноги дергали за ниточки. То вдруг останавливался и кричал, чтобы колонна не отставала, и тогда в воздухе яростно свистели увесистые дубинки, то снова вырывался вперед, громко проклиная и узников и конвойных. Микола заметил: когда офицер отдалялся, рядовые конвоиры с облегчением переглядывались между собой, а когда приближался, произносили негромко: «Топайде!» — и в тоне их чувствовался страх. Откуда Микола мог знать, кто такой Топайде и почему его боялись даже свои. И тем более понятия не имел, что этот офицер старался во что бы то ни стало оправдать доверие самого рейхсфюрера Гиммлера.

А Топайде тем временем гнал колонну все дальше, злобно понося конвойных, то ли будучи убежден, что никто из узников не понимает по-немецки, то ли считая, что со своими солдатами он здесь один на один, потому что не стоит принимать во внимание эти закованные в кандалы скелеты, которые не сегодня завтра исчезнут из жизни, как тысячи «унтерменшев», расстрелянных здесь под его руководством в сорок первом. Тех самых, от которых теперь не должно остаться ни костей, ни пепла. Для этого и гоняет он по яру эти живые трупы с лопатами.

Когда он увидел, где рыли вчера, раскричался еще сильнее, надрываясь так, что казалось, вот-вот лопнет от злости и ненависти. Даже замахнулся полированным стеком на старшего надзирателя, который вчера приводил сюда узников и не сумел разобраться в начерченной им, Топайде, схеме. Остолоп! Не способен сообразить, где удобнее всего было уложить такое количество трупов. Ведь убить намного проще, чем похоронить убитых, а еще труднее, оказывается, эти трупы скрыть, чтобы не осталось никаких следов.

В сорок первом они убивали, не задумываясь о последствиях, а теперь, в сорок третьем, приходится заметать следы. Гиммлер в разговоре с ним поставил в пример коменданта Освенцима Ланге, который за день «осваивал десять тысяч единиц». Не только убивал, но и уничтожал их бесследно — сжигал трупы в беспрерывно действующих крематориях.

А здесь крематориев не успели построить, и необходимо наскоро сооружать печи. К тому же предстоит сжигать трупы не свежие, а старые, полуистлевшие. Но их столько, что порой кажется — чем больше удается сжечь, тем больше их остается в земле…

Это доводило до бешенства, до отчаяния, наконец, до растерянности от собственного бессилия и надвигающегося отчета перед рейхсфюрером. Удастся ли, несмотря на дожди и слякоть, на приближающийся фронт (за Днепром — гул канонады!), сжечь  в с е  трупы?

До чего дошло: самому пришлось вести в овраг эту похоронную процессию, потому что только он точно помнит, где и сколько расстреливали, где засыпали землей, разравнивая склоны.

— Для кого вырыли эту яму? Для себя? — орал Топайде, прыгая по глинистым завалам и топая ногой то в одном, то в другом месте: — Здесь, вот где нужно копать! — И бледное выцветшее лицо перекашивала страшная гримаса, и весь он, костлявый, долговязый, так и дергался от возбуждения. — Вы будете, наконец, копать?

— Арбайтен! Арбайтен! — заорали надсмотрщики. — Работай! Шнель!

И застучали по голым спинам струганые палки, громче зазвенели подвязанные веревками кандалы — десятки узников согнулись над заступами, и жирные глинистые комья полетели во все стороны, скатываясь вниз по грязной сухой траве. Выжженной не палящим солнцем или приближающейся осенью, а черным горячим дымом, струящимся из пылающих печей.

От нетерпения Топайде не мог устоять на месте.

— Сюда давайте! Вот здесь!.. — неистово кричал он.

Наконец лопаты, наткнувшись на что-то твердое, заскрежетали противно и пронзительно, как нож по стеклу. Впрочем, не совсем так, а резче, пронзительнее, — ведь это были не камни и не стекло, а… человеческие черепа.

Топайде сразу успокоился: отвратительный скрежет его обрадовал. Он застыл, прислушиваясь, и, когда окончательно убедился, что лопаты скребут о человеческие черепа, приказал немедленно подать сюда бульдозеры, а сам носился взад и вперед и все больше приходил в телячий восторг. Наконец-то можно доложить начальству об уничтожении всех следов! Впрочем, он и сам лично был заинтересован в этом. Ковырнул стальным наконечником стека только что отрытый труп, удостоверился, можно ли будет волочить его к печи, не рассыплется ли он при этом, будет ли гореть. Выбрав узников поздоровее, приказал им отложить лопаты и попробовать вытащить несколько трупов. Но трупы слежались, переплелись. Ведь в эту могилу их не клали, они в нее падали, корчась в предсмертных муках и принимая самые неожиданные позы.