Его любовь - [16]

Значит, тридцать четыре смертника привезены сюда в помощь этим обреченным, не похожим ни на живых, ни на мертвых. Для ускорения процедуры, которую палачи торопились завершить.

Из посеревшего от пепла склада (здесь все было присыпано серым человеческим пеплом — земля, трава, кусты, даже вода в ручье) им выдали закопченные лопаты и повели дальше по извилистому ответвлению оврага.

Старший надзиратель остановился, развернул какую-то схему, неуверенно огляделся по сторонам.

Приказал копать.

Позвякивали кандалы, лопаты противно скрежетали, натыкаясь на камни.

Старший все что-то сверял со схемой, заставлял рыть то в одном, то в другом месте, нервничал, злился. Видно, никак ему не удавалось найти нужное и закрадывалось сомнение, там ли ищут. Канава становилась все глубже, длиннее, а он все был недоволен.

— Здесь! Сюда! Правее! Левее!

Но где бы ни принимались рыть — все не то.

Так проковырялись, пока не стемнело.

Тогда узников погнали наверх, к двухэтажному кирпичному дому.

Там была проверка. Полуголодных, закованных в кандалы людей тщательно осматривали, обыскивали. У высохшего, маленького, похожего на мальчика человека нашли в дырявом кармане длинный и узкий осколок стекла. Его вывели из строя и тут же, на месте, скосили автоматной очередью. Несчастный упал, но пошевелился, как бы пытаясь приподняться. К нему подошел офицер и добил его одиночным выстрелом из пистолета в глаз. Офицер был элегантный, в черных замшевых перчатках, тот самый, который орал им «Раздевайсь!».

Осколок забрал старший надзиратель. Обычный осколок разбитой бутылки, найденный, очевидно, в песке, когда копали, так ни до чего и не докопавшись. Простой осколок, но охране он показался опасным, ведь им можно полоснуть по глазам конвоира или перерезать вены себе.

Пристрелили человека деловито, безо всяких эмоций, так вот запросто, словно скомандовали: «Ложись!»

Потом — совсем неожиданно для обреченных — им было выдано нечто похожее на ужин. Над железным бидоном поднимался пар от супа — жиденького, соевого, но зато горячего.

Каждому дали по черпаку, кому во что: в измятый котелок, в погнутую кружку, в консервную банку. И тепло баланды приятно разлилось по телу, оживило его, пожалуй, больше, чем в обычное время самая сытная и вкусная пища.

И снова пошло обычное — «бегом», «шнель». Загнали в землянку. Узкий ход круто спускался в подземелье. Теперь спать. Не всем, конечно, хватило места, но кто это выдумал, что спят обязательно лежа? Главное — всем втиснуться в землянку, чтобы можно было закрыть похожую на решетку дверь из толстых металлических прутьев и запереть ее тяжелым амбарным замком. Окон в землянке нет, потому-то дверь и решетчатая, чтобы внутрь проникал воздух.

Узники не то что укладывались, а почти падали на влажную землю, чтобы захватить себе место. Чтобы хоть немного отдохнуть и забыться. Новичкам пришлось ютиться у входа, у решетки. Здесь было холодно, в глубине землянки теплее. Но Микола не роптал: у двери легче дышалось. Сквозь решетку веяло ночной свежестью, а он любил спать на веранде даже зимой. Закалялся, будто предчувствовал, что это еще пригодится.

Лег он почти у самой двери. Но никак не мог пристроить свои длинные худые ноги в кандалах: то они попадали «не туда» и кто-то недовольно, уже спросонок, сбрасывал их; то кто-то другой наваливался на него, и ноги под чужим весом затекали, деревенели, болели, и он сам старался высвободить их. От этих движений кандалы без конца звякали. Когда поворачивался Микола, его сосед тоже должен был повернуться, а за ним — сосед его соседа. Казалось, начинали ворочаться все, и землянка наполнялась шумным бряцанием кандалов. А не шевелиться было невозможно: на него, свежего человека, остервенело набросились вши. Он делал попытки не обращать на них внимания, терпеть, но не выдерживал, вздрагивал всем телом и начинал в исступлении скрести себя ногтями, дергаться, метаться, и так же, как он, метался сосед, и сосед соседа, и живой, из плотно сплетенных человеческих тел, пол землянки нервно вздрагивал и дрожал, как спина доведенного до бешенства неведомого существа. Микола слышал, как сосед выкрикивал сквозь сон что-то непонятное, надрывное, и в противоположном углу землянки тоже кто-то кричал: кажется, поднимал бойцов в атаку; а еще где-то глухо стонали, скрипели зубами, рыдали во сне так горько и так безутешно, как, наверно, могут одни только смертники. И Микола подумал, что, когда заснет, он тоже будет кричать, как тогда на допросе: «Все равно мы победим!» — и будет бросаться на палачей, защищая Ларису, и до боли сжимать зубы, слыша полные отчаянья мольбы Гордея… Кто же их выдал? Кто? Гестапо ведь было точно проинформировано. Безусловно, выдал человек, работавший в подполье, принимавший участие в операциях. И известно ли об этом в отряде, знает ли Шамиль?..

С этими мыслями Микола заснул.

А на железной двери землянки немо чернел устрашающим кулаком огромный амбарный замок. Размеренно и четко, будто удары маятника неумолимых часов, безжалостно отсчитывающих дни и минуты призрачного существования узников Бабьего яра, цокали кованые сапоги часового.