Его любовь - [156]

Она заговорила с ним о своих теперешних чувствах к нему и призналась, что смогла бы уже горячо полюбить даже его невесту или жену.

Тарас перестал писать, отложил в сторону кисть, какие-то мгновенья задумчиво смотрел на княжну и наконец непривычно тихо, словно сам себе, произнес:

— А у меня уже есть любимая!

— Кто ж она? — спокойно поинтересовалась Варвара, надеясь на какую-либо шутку, хотя по виду Шевченко на это не было похоже.

— Украина! — так же задумчиво молвил Тарас и спросил: — Ее полюбить вы смогли бы?

— Я? — Варвара не ждала такого вопроса. Да, конечно! — О, — воскликнула она с необычайно радостным возбуждением. — Признаюсь, я уже изучаю украинский язык и, поверьте, очарована им.

— Если бы здесь не было детей, я бы вас сейчас поцеловал…

— Хочу свободно читать ваши произведения, — продолжала княжна. — Восхищаться чарующими цветами вашей поэзии.

— Не только это, — возразил Тарас. — Язык надо знать для того, чтобы постичь душу народа.

— Конечно, само собой. И я буду народной учительницей. Буду учить детей их родному языку.

Тарас сокрушенно покачал головой:

— Ох, нет! В наших школах всему, абсолютно всему научат, кроме понимания своего родного слова. Ох, школа, школа, как бы тебя скорее перешколить!

Варвара умолкла, поняв, что снова задела Тараса Григорьевича за живое.

Когда групповой портрет детей был завершен, княжна передала Шевченко сто пятьдесят рублей серебром — от брата Василия.

Тарас отсчитал двадцать два с полтиной и вернул их княжне. Она непонимающе взглянула на него.

— Еще в Ковалевке я брал взаймы у Василия Николаевича, — объяснил Тарас.

— Так ведь эти деньги даны были Фишеру на лекарства. Для лечения в селе лихорадки.

— Но ведь я же брал взаймы, — упрямо повторил Тарас.

Княжне ничего не оставалось, как пообещать, что она обязательно перескажет все брату.

А в день отъезда из Яготина Тарас передал ей записку.

Капнист, который в этот день буквально тенью ходил за княжной, узнав об этом, попросил показать послание ему. Он вообще на правах домашнего наставника брал у княжны все письма и записки Шевченко, уверяя, что покажет их через год, когда пройдет увлечение, — дескать, тогда княжна сможет трезво их прочесть и поймет, как по-детски несерьезно вела себя и в какую пропасть он, Капнист, не дал ей упасть.

На это княжна резко ответила:

— Я никогда не думала, что у вас нет сердца.

Но записку все же дала. К тому же ей и самой хотелось показать ее Капнисту, чтобы услышать, что он скажет на этот раз.

Чем дальше Капнист читал, тем больше хмурился и некрасивое лицо его, как всегда, когда с него сходила улыбка, становилось все более безобразным.

«Я страдал, открывался людям, словно братьям, — писал Шевченко, — и униженно молил хоть об одной слезе за море слез кровавых, и никто не капнул даже одной исцеляющей росинки в томимые жаждой уста. Я застонал, будто в кольцах удава. «Он очень красиво стонет», — сказали мне».

Тут Капнист не выдержал и возмущенно выкрикнул:

— Неблагодарный! Его принимали везде как своего, предлагали дружбу, а он — «в кольцах удава»!

— Неправда! — с неожиданным отчаянием выкрикнула княжна. — Как вы смеете после всего, что случилось, обвинять его?! Он дитя природы, поэт! Он искренен во всем и не привык прятать свои чувства за ветхую ширму правил лицемерной пристойности. Доброты и уважения ко всему святому у него больше, чем у любого из нас! Он умеет платить любовью за любовь!

— В таком случае, — сбитый с толку, Капнист озадаченно смотрел на нее, — в таком случае ему надо немедленно оставить этот дом.

Княжна была крайне возбуждена. Ей хотелось еще многое сказать Капнисту — резко и гневно, прямо в глаза. Но зачем? Шевченко все равно уезжает, оставляет ее, быть может, навсегда, и она ничего, решительно ничего сделать не может. За нее уже все решили. Без нее.

Где-то там, у флигеля, вероятно, уже ждет его карета, пока она здесь препирается с Капнистом, Шевченко может сесть и уехать, даже не имея возможности с нею попрощаться. Именно для этого, вероятно, и затеял Капнист длинный разговор.

Эта внезапная мысль испугала княжну, и она, не обращая внимания на Капниста, быстро подошла к широкому окну зала.

Возле крыльца флигеля действительно стояла карета. Трофим заботливо укладывал в нее вещи Шевченко, а Тарас Григорьевич стоял на крыльце.

Словно почувствовав каким-то образом, что на него смотрят из окна, Тарас Григорьевич внезапно поднял голову и заметил княжну. Задумчивая отрешенность мгновенно исчезла с его лица, он улыбнулся радостно и закивал головой.

Княжна бросилась к двери. Как была в одном платье, так и выскочила на крыльцо, только запахнула наброшенную на плечи шаль.

Ее обдало таким пронизывающим холодом, что аж дух захватило. Ледяной ветер рванул подол длинного платья, швырнул колючие снежинки в лицо.

Снова начиналась метель.

Но княжна ничего этого не замечала. Со слезами на глазах бросилась она к Тарасу, перекрестила его, поцеловала.

— Не забывайте, мой дорогой поэт, своей любящей сестры! — горячо шептала она. — Не забывайте, прошу вас!

За ней выбежали, увели в дом, а Тарас, онемев, смотрел ей вслед, и на щеке у него застыла слеза.