Его любовь - [154]

Тарас взглянул на его тучную фигуру в теплом, длинном до пят халате, потешно подпоясанную под обвисшим животом, и невольно засмеялся.

— А и то правда, натурщик хоть куда! — воскликнул он, повеселев. — А ну, постой, я мигом! — И он попросил принести бумагу и карандаш.

Быстро сделал набросок. Это не было карикатурой, но появилось на бумаге такое свиноподобное существо, что Тарас, опасаясь, что Виктор обидится, назвал свой рисунок дружеским шаржем.

— Что это шарж, это верно, — насмешливо согласился Платон Алексеевич, — а что дружеский — не убежден.

Но Виктор не умел обижаться даже тогда, когда для этого была причина. Шарж ему понравился — именно таким рисовался в его воображении президент «мочемордов».

— Хорошо, — ответил он брату тоже не без иронии. — Тебя Тарас Григорьевич изобразит лучшим, чем ты есть на самом деле.

Это был намек на то, что Платон Алексеевич отличается умением глубоко прятать свои отрицательные качества. Но, судя по всему, он не понял намека.

В конце концов пришлось Тарасу писать не только Ганну, с которой он о самом сокровенном большей частью переговаривался взглядами, но и ее нелюбимого мужа.

Внимательным взглядом художника окинул его Тарас и подумал: «От лакированных туфель до плоского лба — все гладенькое. Его можно было бы назвать ничтожеством, если бы не был он крупным помещиком. Все в нем мелко и уродливо».

Портрет Платона Алексеевича писал Тарас небрежно, кое-как, лишь бы поскорее отделаться.

Однажды Платон Алексеевич явился на сеанс прямо из конюшни, где собственноручно выпорол крепостного. Он жаловался Шевченко:

— Ты его стегаешь нагайкой, а он еще и зубы скалит! Говорит: «Вот бы такую плетку одолжить у вас для моей жены!»

В это мгновение лицо его раскраснелось, стало злым, маленькие глазки налились кровью, жидкие усики брезгливо оттопырились под кривым хрящеватым носом.

Таким и изобразил его Шевченко на полотне.

А в портрет Ганны вложил он всю душу, весь свой большой талант живописца. Если обычно Тарас делал портрет за пять-шесть сеансов, то к Ганниному возвращался много раз. До тех пор, пока с полотна не глянули любимые глаза — кроткие, трагически-проникновенные, какие даже у самой Ганны не каждому было дано заметить. Казалось, все то, что Тарас не мог высказать Ганне словами, передал он своей чарующей кистью.

Виктор, увидев оба полотна, шутя прочел: «Отче наш», благословил «содеянное», а потом сказал:

— Сотворил ты, казаче, вельми разные вещи. Портрет многоуважаемого братца моего сиречь больше похож на шарж.

Тарас признался откровенно:

— А я деревянных физиономий не живописец.

Когда портрет Ганны был завершен, Тарас не пожелал больше оставаться в Березовой Рудке. Делить с Виктором его беспробудное одиночество, то бишь пьянствовать, Тарас не собирался. Хозяина он избегал, потому что тот последнее время относился к гостю с нескрываемой ревностью. Очевидно, и портрет ему не очень понравился: вероятно, все-таки уловил в нем то, что старался утаить от других, — тупую жестокость и полное неуважение к простому народу.

Этот самодур, по слухам, недавно отдавший четырех крепостных девушек за шесть охотничьих собак, очень напоминал Тарасу Лукашевича. Имел он, правда, не триста крепостных, как тот, а гораздо больше, да и в Лемешевке держал очень прибыльный водочный завод. Помещик новой руки, помещик-предприниматель, чем Платон Алексеевич немало гордился, считал себя выше всех соседей, даже самого князя Репнина, которого втайне почитал «старым чудаком».

Тарас охотно распрощался с братьями, но болела душа за Ганну. Она казалась беспомощной пташкой, запертой в золотую клетку, из которой вовек ей не вырваться.

— Если бы это зависело от меня, я не отпустила бы вас в Петербург, — сказала она ему на прощанье.

И глаза ее еще выразительнее, чем на портрете, смотрели ему прямо в душу.

«Мой чернобровый праздник…» — подумал Тарас.

Когда он выехал из Березовой Рудки, было прозрачное солнечное утро. Из лошадиных мохнато заиндевевших ноздрей вырывались клубы пара, и полозья саней, весело поскрипывая, игриво соскальзывали то влево, то вправо.

По обеим сторонам дороги виднелись пушистые заснеженные деревья, печально звенели на ветру прошлогодние сухие стебли, кое-где выбившиеся из-под сугробов.

Вот у оврага показалось большое село. Тонкие голубоватые струйки дыма из плетеных труб уходили вертикально вверх, словно состязаясь меж собой — которая из них дотянется выше. В чистой лазури неба чистым золотом сверкало огромное солнце.

От этого величавого покоя родной земли, от ощущения ее извечной красы и силы, от веры в то, что, как кончатся эти холода и морозы и наступит когда-нибудь весна, так со временем кончится и горе народное и придет наконец желанная светлая пора, — от всего этого на душе у Тараса становилось все легче и торжественней.

Он пристально вглядывался в сверкающую беспредельность могучего простора своими большими, все замечающими глазами, и подспудно, откуда-то из глубин сознания, возникало твердое убеждение, что вот эта земля и есть его единственная, его верная возлюбленная, для которой он живет на свете, — бродит по дорогам, терзается, борется, лелеет и пестует светлые надежды, вынашивает в сердце пылкие слова.