Его любовь - [138]

О, нет, не как сестре!..

И как ни старалась она держаться, сердце горько протестовало, не хотело смириться с этой незавидной сестринской ролью, которая была ей отведена волей обстоятельств, оказавшихся сильнее самых больших чувств и стремлений.

Мать по-прежнему следила за ней и — чем дальше, все больше — под предлогом недомогания старалась удерживать ее возле себя.

Она внимательно смотрела на мать и невольно проникалась к ней жалостью. Вспомнился случай: когда-то ее, сонную девятилетнюю девочку, мать принесла на руках в спальню и, пока готовили постель, держала на коленях. Девочка склонила голову ей на грудь, и было так невыразимо отрадно, до радостного томления, что потом долго-долго вспоминалось это волнующее ощущение материнского тепла.

И не без удивления отметила княжна: тогдашнее не изведанное еще чувство глубочайшей нежности к матери было чем-то похоже на нежность к Тарасу Григорьевичу, которая охватывала ее каждый раз, когда она вспоминала о нем.

Но, едва княжна оказывалась в своей келье, мысли ее невольно возвращались к Шевченко, и она не знала, как усмирить их, унять, как отвлечься от них хотя бы на короткое время, с кем посоветоваться.

Конечно, с Эйнаром! И она садилась писать письмо, которое никак не могла закончить. Ей и хотелось и не хотелось признаваться, как завидует она Глафире, как терзается одна, какими тешит себя нескромными видениями.

«Я самым низменным образом, — писала она, — целыми часами отдаюсь под власть своего воображения, которое рисует мне пылкие картины страсти…»

Эта неумеренная откровенность утомляла, даже изматывала Варвару, и она чувствовала, как пылкое, неудержимое желание любить превращало ее в болезненную мечтательницу, калечило ее легко уязвимую душу. Тогда она принималась за переводы для Тараса Григорьевича, которые обещала ему сделать. Однако и это занятие не утешало, не возвращало душевного равновесия, и княжна не успевала опомниться, как снова оказывалась на коленях перед ликом спасителя и молилась горячо, исступленно, до самозабвения. Это чрезмерное возбуждение в конце концов приводило к какому-то общему оцепенению, к утрате чувствительности, и, случайно осознав однажды, в каком она находится неестественном состоянии, испугалась за самое себя. Не хватало еще заболеть. Думая об этом, княжна больше всего беспокоилась за отца. Князь был совсем плох, и если бы он узнал о болезни своей любимицы-дочери, это было бы для него тяжелым ударом.

Князь любил Варвару за ее ум, честность, темперамент, за прямоту и чуткость, за уменье независимо держаться с аристократами и просто с простыми людьми. Когда-то он надеялся на ее значительное будущее — в самом нежном возрасте играла она с детьми коронованных особ Европы. А оказалась она самой несчастной из его детей. И все потому, что не смогла выйти замуж, и только из-за того, что по положению в обществе и происхождению совершенно исключена была для нее неподходящая партия, а для подходящей был у нее не тот характер, не та душа.

И домашние смирились с ее одиночеством, привыкли к нему, стали считать его естественным, предопределенным самим провидением: теперь, мол, ей ничего другого не остается, как самопожертвование, существование для других.

Николая Григорьевича это страшно мучило и возмущало, тем паче что ему всегда казалось, будто и он в какой-то мере виноват в несложившейся жизни дочери. Виноват хотя бы уже в том, что в свое время не пресек произвол жены, не запретил ей вмешиваться в дела детей, как она это привыкла делать.

Теперь от него все скрывали, боясь подорвать и без того хилое здоровье старого человека. К тому же еще и побаивались, как не без осуждения говорила княгиня, его причуд, потому что он мог вспылить и устроить из-за Варвары большой скандал. А болезнь любимой дочери скрыть от отца было бы трудно и даже невозможно.

Однако часто так бывает: чего больше всего боишься, то и случается.

Княжна Варвара чувствовала себя все хуже и хуже.

Снова садилась за письмо к Эйнару, пробовала все-таки дописать свою исповедь. Вспомнилось, как девочкой нашла она чью-то любовную записку и со смехом, с каким-то озорным любопытством читала ее, скорее всего именно потому, что это бесило ее воспитательницу. Смеялась, а в душе навсегда сохранила память об этой тайной записке, о которой тот, кто ее писал, наверно, давно уже позабыл.

Написала об этом. А зачем? Эйнару об этом писать нельзя, еще обидится, приняв ее ироническое отношение к воспитательнице на свой счет.

Время шло, а она никак не могла высказать того, что хотела.

Не заметила, как настала полночь. Высоко в небе, словно дрожа от холода, мерцали звезды, и диск луны тоже будто бы покрылся изморозью. Метался порывистый ветер, и в черные стекла окон тоскливо скреблись голые ветки, словно просились в комнату погреться.

От всего этого самой становилось зябко, и княжна закуталась в теплую пуховую шаль..

С мольбой подняла она глаза на портрет Тараса Григорьевича.

Вспоминает ли он о ней? Вероятно, нет. Старалась представить себе, что он сейчас делает, чем озабочен. Может быть, пишет, — считается, что ночные часы способствуют вдохновению. Да и он сам ей говорил, что любит писать, когда луна в чарующем тумане поднимается на только что потемневшем небосклоне.