Его любовь - [133]

Неудобно было отказать гостье, да еще такой важной и настойчивой. К тому же, думала она, почему бы и не поделиться наболевшим с беспристрастным человеком. Ведь у одиноких женщин в минуты душевного смятения и влюбленности появляется такая потребность.

Однако княжна не представляла себе, какая тонкая сеть домашнего сговора плелась против нее, и не могла предположить, что именно отсюда, с этого мгновения начнется бездушное усмирение ее чувств к Шевченко.

Кейкуатова слушала Варвару со снисходительной иронией во взгляде, манерно поджав пухлые губы, а когда та закончила, неудержимо рассмеялась. Даже вынула тонкий благоухающий французскими духами платочек, прикоснулась им к раскосым калмыцким главам, словно от смеха у нее выступили слезы.

— Варет, вы совсем еще девочка, — сказала она с веселой откровенностью, — и чтобы не наделать глупостей, вам непременно нужно слушаться старших. — Кейкуатова была моложе Варвары, поэтому, говоря о «старших», естественно, имела в виду не себя.

— А слова про старую деву! — осуждающе продолжала Кейкуатова. — Подождите, как вы там написали… — И она попросила еще раз прочитать это место.

Варвара, нервно листая страницы, нашла нужный абзац.

— «Что такое старая дева? Лира с порванными струнами, кроме одной — струны христианской любви, которая служит ей как бы мостиком, переброшенным через пропасть, по которому она переправляется к людям, а люди к ней…»

— Боже, как вы жестоки к самой себе, — не замечая собственной жестокости, не унималась Кейкуатова. — И как можно забывать о хорошем тоне?

Варвара уже жалела, что отважилась читать свое сочинение этой достопочтенной даме. Да, напрасно… Но писала же она не для Кейкуатовой, а для Тараса Григорьевича!

Вспомнив об этом, Варвара резко поднялась, с грохотом сдвинув стул, и, не извинившись, опрометью бросилась из комнаты. Разыскав Трофима, передала ему свое сочинение, сказав, чтобы немедленно отнес его Тарасу Григорьевичу.

На следующий день Кейкуатова уже ни на шаг не отпускала от себя Варвару, и хоть той очень хотелось увидеть Тараса Григорьевича и узнать его мнение о ее откровенной, как исповедь, повести, встретиться с ним не могла. И, увидев Глафиру, как всегда, розовощекую и бойкую, княжна прежде всего спросила ее о Тарасе Григорьевиче: был ли он вчера в гостиной и в каком настроении.

— О, Варвара Николаевна, — возбужденно застрекотала Глафира, словно ей и самой давно уже не терпелось рассказать об этом княжне. — Вчера вечером Тарас Григорьевич был такой чудный, такой замечательный! Какой-то… ну… будто очень-очень чем-то взволнованный, растревоженный. Отвечал невпопад и сразу же после чая исчез, как сквозь землю провалился.

Из всего этого следовало, что повесть он прочитал, потому что ничем иным княжна не могла объяснить это его необычайное состояние, которое так тонко заметили острые глаза Глафиры, глаза художницы. Княжне еще больше захотелось увидеться с Тарасом Григорьевичем, но Кейкуатовой вдруг заблагорассудилось проведать Варвару Алексеевну, пришлось уступить и идти с ней.

У матери уже сидел насупившийся Капнист, и Варваре показалось, что разговор они вели именно о ней, потому что сразу умолкли, едва она появилась на пороге. Потом, избавившись от мгновенной скованности, стали непринужденно беседовать о разных разностях, хотя чувствовалось, что они не решаются начинать разговор о чем-то очень важном.

Разрядка наступила внезапно. Довольно неожиданно горничная принесла княжне записку от Шевченко, и показалось ей, что и это было заранее предусмотрено.

Капнист, который последнее время норовил почаще бывать около Варвары и во все совал свой нос, натянуто улыбнувшись, спросил, нельзя ли показать записку ему. Варвара нервозно пояснила, что это ответ на ее повесть, которую она вчера передала Тарасу Григорьевичу.

— Вы и в самом деле наивная девочка! — воскликнула Кейкуатова. — Разве можно быть настолько откровенной в таких сокровенных делах!

И она, хотя никто ее об этом не просил, стала детально пересказывать содержание повести, конечно делая ударение совсем не на том, что казалось главным самой Варваре. Было даже странно, как иногда одни и те же слова могут звучать для разных людей совершенно по-разному. Мать сокрушенно покачивала головой.

— Я ревную, — опечаленно сказала она дочери. — Всем ты читаешь свои сердечные признания, и только мать ни о чем не знает не ведает.

Не было ничего удивительного в том, что Варваре не хотелось читать матери повесть: ведь княгиня нашла бы там немало прямых укоров себе, обвинений в исковерканной судьбе дочери, в неустроенности ее жизни и одиночестве, хотя имена героев были предусмотрительно изменены. Однако отступать было поздно, да и некуда! К тому же, хотелось в какой-то мере исправить и уточнить пересказ Кейкуатовой, опровергнуть искажения, да и не в характере княжны было действовать рассудительно. Она привыкла стремглав бросаться в водоворот, была бескомпромиссной и прямой.

— Хорошо, — твердо промолвила она. — Я сейчас принесу черновик, — и поспешно вышла из комнаты.

Едва за ней закрылась дверь, Варвара Алексеевна в отчаянии вздохнула: