Его любовь - [118]

Даже подумалось в ту минуту: Шевченко может и влюбиться в Глафиру, в ее обольстительную молодость. Говорят, он еще никого не любил, а это же должно, несомненно должно когда-нибудь случиться.

Княжна не ушла. Осторожно переступила порог и неслышно приблизилась к Тарасу. Он, увидев ее, улыбнулся и слегка поклонился. Наблюдая за уверенными движениями длинной кисти в его крепкой руке, княжна сделала вид, что вглядывается в еще смутные очертания отцовского лица на полотне, а внимание и чувства ее были обращены на другое: вот здесь, рядом с ней, стоит Тарас Шевченко, чьи стихи она обожает, такой близкий и доступный, такой непосредственный и приветливый. Она слышит его ровное дыхание, его приятный голос, видит выпуклый высокий лоб с крутыми надбровьями, прищуренные серо-голубые глаза и каждое движение, каждую черточку его лица.

Что-то таинственное, неподвластное ей самой поднималось из потаенных глубин ее существа, и она еле сдерживала себя, чтобы не коснуться руки Тараса, его плеча, кудрявых темно-русых волос, не прильнуть к нему доверчиво и нежно.

Поймав себя на этом неизъяснимо удивительном и недозволенном, почувствовав, как тяжело, почти невозможно ей сейчас владеть собой, Варвара торопливо вышла из мастерской. Но долго еще слышался ей негромкий дуэт.

Неужели Тарас и Глафира полюбили друг друга? Казалось бы, волноваться, беспокоиться не было ни малейшей причины. А ей-то, собственно, что до этого? А между тем словно кто-то упрямо твердил: нет, ей уже не все равно, в кого влюбится Шевченко и как он поведет себя в их доме.

Она почему-то чувствовала себя обязанной думать о его дальнейшей судьбе. Почему? И она отвечала себе, что ей суждено всю жизнь заботиться о благополучии и совершенстве других и призвание ее, сущность всего существования лишь в самопожертвовании. Но, возражала она себе, разве мало того, что она отказывала себе во многом хотя бы ради этой же Глафиры.

Она пыталась успокоиться, убеждала себя, что, вероятно, преувеличивает значение того, что видела, и волнения ее напрасны. И тем не менее не могла подавить в себе тревожное настроение, не могла остановить горестные мысли, которые вопреки ее воле наплывали и наплывали мутными волнами на потрясенное ее сознание.

Разве что пойти в парк, на аллею, где они впервые встретились, постоять под старой липой, под которой она хотела тогда укрыться от дождя. Может быть, эти воспоминания избавят ее от треволнений. Но в коридоре опять встретилась ей княгиня, и Варваре показалось, что ее чрезмерную взвинченность мать, как всегда, сразу же заметила и уже догадалась, чем она вызвана.

Княжна поспешила в свою комнату. Медленно переступила порог и потом долго и усердно молилась, прося у всевышнего справедливости и покоя.

13

Хотя княжна и верила, что господь бог может и успокоить и вернуть силу духа, но молитвы помогали мало. Она слишком переволновалась, задумавшись над неустроенностью своей жизни, над обстоятельствами, угнетавшими ее, и заболела.

Доктор Фишер, привезенный старым князем еще из Саксонии, конечно, определил, как и надлежало, название болезни, но он был не только лекарем, но и умным человеком и прекрасно понимал, что дело здесь не в микробах или простудах, а в нервах молодой и одинокой княжны, в той глубокой пропасти, которая возникла между ее возвышенной душой и монотонно-пустой повседневностью.

Он сам очень любил эту милую, впечатлительную девушку, болезненно переживал нескладную ее судьбу. И потому, как только мог, успокаивал княжну, стараясь прежде всего вернуть ей душевное равновесие.

— Вы подольше побудьте в одиночестве! Мудрое уединение — бальзам для души. Думайте о чем-либо прекрасном, приятном для вас. Читайте. И, кроме того, посоветуйтесь с Шарлем Эйнаром, своим духовным наставником из Швейцарии. Напишите ему.

Варвара выполнила этот совет — неделю она не появлялась на людях и почувствовала, как постепенно возвращаются к ней покой и уравновешенность.

Попробовала написать Эйнару, но, взяв перо, заметила, что ей прежде всего хочется рассказать о Шевченко, о своих непонятных чувствах к нему, а это, помимо ее воли, опять тревожило, бередило ей сердце, и потому письмо отложила она до следующего раза.

Поднявшись из-за небольшого письменного столика, на котором потрескивала черным фитильком оплывшая свеча, она пересела в кресло и долго неподвижно сидела в полутьме, словно позабыв обо всем на свете.

Неожиданно к ней заглянула Глафира, значительно позже, чем обычно, да и смелее, чем между ними повелось. Она просто влетела в комнату. Глаза у девушки возбужденно поблескивали.

— Если б вы только слышали, как он читал! Он читал свою поэму! — не замечая ни крайней бледности княжны, ни ее молчаливой печали, восхищенно восклицала Глафира. — Все женщины плакали, а я и сейчас не могу опомниться. О, если, б вы, Варвара Николаевна, послушали его! Ничего подобного я в своей жизни не слышала.

Княжна не перебивала Глафиру.

Слушала внимательно и сосредоточенно: огромные темные глаза Варвары настороженно следили за каждым движением, за каждым словом воспитанницы, стараясь прежде всего уловить, выведать что-то затаенное, скрытое, о чем, может, и сама Глафира еще не догадывалась.