— Я у телефона.
В ответ слух поймал сначала лишь звук, междометие, выражавшее не то неожиданное удовлетворение, не то нетерпеливый отклик.
Он не узнал голоса. Ему даже показалось сначала, что это не женский голос, но он тотчас же убедился, что говорила она, мать его ребенка.
К удивлению, тон этого голоса не заключал в себе ничего путающего: она даже извинилась, что побеспокоила его, но у девочки так сильно повысилась температура, что бедняжка бредит.
— А доктор был? — спросил он.
— Нет, ведь доктор…
Но он прервал, стараясь досадой побороть свое беспокойство.
— Я полагаю, прежде, чем вызывать меня, следовало бы позвать доктора.
Она поспешила договорить то, что начала:
— Ведь я недавно вернулась с практики. Да и доктор, все равно, сейчас не может ничего оказать определенного.
— Я еще менее, — отозвался он, призывая на помощь всю свою твердость и надеясь таким образом преодолеть малодушную, как он полагал, слабость.
— Какой ты жестокий, — послышался укоряющий ответ и вслед за тем — слова, печаль и дрожь которых дошли даже по телефону:
— Если бы ты видел, как мечется девочка и как все время плачет, и только говорит: папа, папа…
— У него как-то сразу пересохло в горле.
Дальше он бороться не мог и как будто недовольно ответил:
— Хорошо, я сейчас приеду, — и тут же прибавил, желая лишить эти слова настоящей их ценности. — Хотя уверен, что по обыкновению все преувеличенно. Я привезу доктора.
И не дожидаясь дальнейших слов, он повесил трубку.
После этого ему не хотелось даже на минуту возвращаться в товарищескую компанию. Пожалуй, он ушел бы, не простившись на этот раз, и, конечно, товарищи бы поняли и извинили такой уход, но там оставалась девушка, с которой его уже связали неожиданно вырвавшиеся признания на берегу моря.
Не за них ли и мстит ему судьба, никогда ничего не уступающая даром, — мелькнула едкая мысль.
Он постарался, насколько возможно, овладеть собою, даже взглянул на себя в зеркало и поправил волосы.
Когда он вошел в кабинет, все лица обратились к нему с молчаливым вниманием и сочувствием.
Он подошел прямо к девушке.
— Извините, Ларочка, я должен проститься с вами: заболел ребенок, — сказал он с деланным спокойствием, хотя ему, помимо прочего, было неприятно, после всего, что он говорил ей, напоминать, что он обязан соблюдать свой долг и перед ребенком и перед матерью ребенка, этой немолодой, некрасивой женщиной, с которой был связан и связи с которой он стыдился.
Как ни печально было это известие, она ожидала чего-то худшего, а, главное, чего-то такого, в чем, по намеку Дружинина, могла быть замешана она. От сердца отлегло.
— Ах, как жаль, — вырвалось у ней неопределенное восклицание, и она нерешительно поднялась с места.
Он не знал, жаль ли ей было, что случилось это несчастие, или жаль, что он уходит. Когда же протянул ей руку, она неуверенно, может быть, машинально, подала свою.
Чего же было ожидать другого? Ясно, что он не пойдет ее провожать, и все же его укололо, что она не вызвалась идти с ним.
И, верно, ей передалось его настроение. Растерянным взглядом обвела она присутствующих, но прежде, чем успела что-то сказать, Стрельников предупредил ее:
— Вам нечего беспокоиться, вас проводят. А когда будем продолжать портрет, я вас уведомлю.
— Да, да, конечно, — поспешили отозваться товарищи. — Мы вас проводим.
Дружинин добавил:
— Да, может быть, все это пустая тревога, и он сейчас же вернется.
Стрельников знал, что этого не будет, но почему-то поспешил подтвердить его слова:
— Очень может быть. — И, подталкиваемый ревнивым чувством, сказал, уже делая движение уйти. — А если нет, вам с Дружининым как раз по пути.
И ушел.
Было всего около девяти часов вечера, когда Стрельников очутился на улице, но ему почему-то показалось, что очень поздно, что прогулка у моря и малиново-золотая заря были давно; он успел устать.
Его крайне удивило обычное для вечернего часа движение на улицах, шум, суета, нервные звонки трамваев и огни, огни неподвижные и движущиеся, среди которых мещански пестро и ярко зазывали публику многочисленные лампочки иллюзионов.
Куда-то промчались пожарные.
Стрельников всегда был жаден к уличным впечатлениям, но на этот раз они мало занимали его.
Мысли его разбегались в две стороны, как бусы с разорвавшегося шнурка: одни — домой, другие — к той девушке. Он то представлял себе больного ребенка и около него мать, то Ларочку, которая, быть может, сейчас забыла о нем и беседует и смеется с Дружининым.
О, Дружинин может быть обаятелен, когда захочет. Главное, в нем эти неожиданности настроений, эти переломы вспышки, которые должны пленять женщин. И без того Ларочка, прочитавшая кое-что из его произведений, очень им заинтересовалась. Женщины, особенно девушки, всегда склонны смешивать актеров и писателей с героями их творений. Впрочем, уверял он себя, сейчас все это ничтожно в сравнении с тем, что ждет его дома.
Он заехал за знакомым доктором. Доктор этот был кутила, но считался одним из лучших в городе, хотя за обилием практики и за кутежами ему совсем некогда было следить за наукой. И Стрельникову казалось, что всей своей славой этот доктор обязан только тому, что был самоуверен и грубо обращался с своими пациентами. Только с больными детьми он был внимателен и нежен и всеми силами избегал прописывать им лекарства.
