Художники с ласковым вниманием обращались к ней:
— Что, Ларочка, видно устали?
— Вы бегаете, как лань.
— Удивительно, как Стрельников не сломал с вами свои длинные ноги.
Она только посмеивалась на эти слова.
Две чайки беззвучно пролетели невысоко над головой и с остановившимися крыльями стали опускаться на еле-еле колыхавшуюся воду.
Дружинин шел последним в некотором отдалении от всех.
Опять бросив взгляд на Стрельникова, который о чем-то беседовал с товарищами, девушка обратилась к писателю:
— Боже, как хорошо!
Он остановился около нее и ответил:
— Да, и мне как-то особенно по душе эти серые дни без звуков и без теней.
Всем бросилось в глаза внезапное равнодушие Стрельникова к девушке, с которой он несколько минут тому назад мчался, как безумный, а когда она тихо заговорила с Дружининым, кое-кто объяснил себе это по-своему.
— Гм… — скептически заметил Бельский, любивший выражаться афоризмами. — Если женщина хочет примирить двух слегка повздоривших приятелей, они поссорятся вконец.
— Особенно, если приятели повздорили из-за нее самой, — добавил Ольхин.
Подошел Стрельников, и разговор прекратился. Стрельников с преувеличенным оживлением предложил состязаться, кто дальше бросит камень, и первый сошел на песок, местами уступавший гравию. Он выбрал среди обточенных волнами камешков подходящий и швырнул его в море по тому направлению, где поднимал серый парус дубок, забиравший отсюда песок и гравий.
Камень вонзился далеко от берега в воду, и слышно было, как вода глотнула его, как будто сочно прищелкнув языком. Остальные, кроме Дружинина, присоединились к нему, и камни полетели вдаль, на миг тревожа воду и вызывая из нее забавляющие их звуки.
Медленно распуская парус, дубок, с выцветшими синими и красными полосами, тихо шевелился, отражаясь в воде вплоть до кончика своей мачты, и вместе с ним пошевеливалась маленькая черная, привязанная к нему лодочка.
Ларочка стояла все на том же месте возле дерева и не знала, как ей приступить.
— Вы сегодня не в духе, — обратилась она наконец к писателю.
— Почему вы думаете? Мы видимся всего второй раз, и вы совсем меня не знаете.
— Я не знаю. Но для того, чтобы видеть, что человек не такой, какой он на самом деле, вовсе не нужно непременно видеть его много. Это чувствуется.
— Нельзя слишком полагаться на чувства.
— А я всегда полагаюсь на чувства прежде всего: чувство редко обманывает.
Он много раз слышал эту банальную фразу, повторяемую вопреки здравому смыслу, вопреки ежедневно, ежечасно опровергающему ее опыту. Однако, вместо всяких возражений, он спросил не совсем решительно:
— А какой же я по-вашему на самом деле?
— Такой, какой не станет так обижать товарища, — по-детски укоризненно ответила она.
— Вы правы, — с неожиданной искренностью сознался Дружинин.
Странно, до сих пор он, как писатель, привык, или по крайней мере брал на себя смелость судить людей по первому впечатлению, а здесь никак не мог разобраться в таких простых вещах: чиста она или порочна, даже глупа или умна.
Его это раздражало, и потому, желая положить конец своему недоумению, он решил ошеломить ее таким вопросом, который должен был сразу, если не все, то многое ему объяснить:
— Скажите, любили ли вы когда-нибудь?
Она быстро обернулась к нему и серьезно спросила:
— А вам это нужно знать?
В этом вопросе было что-то, требующее настоящего ответа, и он ответил:
— Да, нужно.
— Нет, пока еще не любила.
— Но ведь вам же нравится Стрельников?
Она без всякого жеманства ответила:
— Что ж из того! И вы мне нравитесь.
Он сделал вид, что не дослышал последнего признания, или не придал ему цены. Да при таком сопоставлении оно не могло его особенно обрадовать.
— И, конечно, вы ему нравитесь, — продолжал Дружинин. Но не выдержал принятой им роли и перебил сам себя почти с отвращением: — А черт возьми, «нравитесь», «не нравитесь», есть что-то невероятно пошлое в этих словах и вообще… Я только хочу сказать, — краснея за свою несдержанность, с внезапной горячностью поторопился он выяснить свою мысль: — Я вовсе не моралист. Я ненавижу все это. Человек должен от многого освободиться, чтобы жизнь была свободнее и светлее. Но отвратительно, когда и картофельная ботва и прекрасные цветы принимаются только как средство для удовлетворения аппетита какого-нибудь жвачного.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — чистосердечно заявила она, чувствуя в его словах какой-то затаенный злобный намек.
— Я говорю о Стрельникове! — раздраженно вырвалось у него. — Стрельников не из тех, кому нужно светлое чувство, да он и не оценит жертвы, — и, заметив в глазах ее промелькнувшую тень, поспешил прибавить:
— Я говорю это вовсе не с целью уронить его в вашем мнении. Прежде всего я это хотел сказать ему самому, но нас прервали. И все же, я ему нынче скажу.
— Нет, — остановила она его с таким жестом, точно движением руки пресекала это ревнивое решение.
— Скажу.
— Говорю вам, нет, — повторила она, глядя ему в глаза, с загоревшимся взглядом. — Если вы сделаете что-нибудь подобное… — В тоне и во взгляде ее появилась почти угроза, но она тотчас же овладела собой и повернула в другую сторону. — Вы прежде всего сделаете нехорошо мне. Я сама всегда пойду к тому, кто потерпит из-за меня. Да, я такая… вот… — вызывающе закончила она и как-то по-детски поджала губы.
