Ego - эхо - [10]

Задний конвойный сразу вернулся, не обратив на нас внимания, цепочка обреченных снова замесила грязь. Никто не оглянулся. Тут-то и вырулили пьянчужки на мотоцикле, перемазанные глиной, но с песенкой:

Vor der Kaserne

Vor dem groBen Tor

Stand eine Laterne

Und steht sie noch davor...

Ее все фашисты повсюду пели во время оккупации.

Если б они были трезвые... Так что - обошлось. Только вот брызги. Слава Богу, на меня. Валя-то была без инструмента. Ее только мешок спас.

А ужас пришел, как только мотоцикл скрылся. Работать не могли, трясучка не проходила. Ни у меня, ни у Вали. Я видела ее вытаращенные глаза из-под мешка. Да и вся наша бригада побросала свои ломы, бабы и носилки. Мы с Валей пошли искать по домам лом для нее, - мальчик сбежал с ее ломом. До конца работы оставалось еще время, мы успевали. Надзиратель обычно приходил за полчаса до окончания работ.

Но самое страшное, чего мы боялись, это свидетелей. Женщины оказались очевидцами произошедшего. Одна из них Валина мама. Она была чуть дальше, да и все копошились поодаль от нас с Валей. Она все видела, но вам с бабушкой не сказала ни слова. Вторая бабушкина соседка - Сергеевна тоже, Анна Сергеевна, Аня. И та - тоже, когда тебе рассказывали, опустила все подробности. Третья - наша немка - Миля. У нее на войне погиб ее русский муж, и два мальчика таких, как тот, что убежал, - остались без отца. Один из ее сыновей должен был быть с нами на дороге, но он повредил ногу на работах, а второй - маленький. За нее мы тоже не волновались. А вот четвертая незнакомая, со станции Иноземцево. Рядом - соседский поселок Карась. Ты, наверное, не знаешь его, - мало бывала у бабушки.

Вот тут мы с Валей перетрусили: как она попала к нам в поселок, на наш участок дороги, мы не знали, а спросить боялись; из-за нее мы и сблизились так с Валей, что собрались на время скрыться. Но, слава Богу, все обошлось.

И мне было легко, что ты, мамочка, была со мной, хоть и нее знала истории до конца.

К чему я об этом? К тому, что мне легко постоять за себя, когда ты со мной. Сижу сейчас "в гостях" у наших с тобой "защитников", всматриваюсь в недавние события, и в связи с ними вопрос плывет по паутине, подбирается, паучок такой: скажи то, что мне унизительно "заказан" комсомол моей мечты, тебе это тоже кажется страшным, циничным унижением? Я уверена: за стенами тюрьмы ты тоже думаешь об этом. Это пострашнее унижение, чем моча от пьяного фашиста.

Это не твоя вина, что ты в тюрьме. Это несправедливо, правда, мамочка. Пойми меня. Я готова была работать в комсомоле, как я его представляла. Я о многом мечтала и все провалилось: не могу учиться музыке и пению, и даже - в нормальной школе. Не потому, что ты физически отсутствуешь, а потому что ты - там, откуда "дуют" все мои "невозможности", "незащитности". И сметают меня. Во мне самой .

Мое взросление и развитие строилось на парадоксах: немецкая колония Николаевка, Ленинград моих тетушек - снова глухая деревня Званка или карликовый городок - Луга. Строилось в зависимости от наличия книг в школьных и деревенских библиотеках, то есть от Тома Сойера, Маленького оборвыша, Гавроша, Павки Корчагина, закаляющейся стали, до стихов из антологии Шамурина через папин "поэтический храм" и русских классиков, с бабушкиной самшитовой этажерки.

До "высоко образовательных программ" я не дотянула. В моей голове кроме прекрасных стихов, завораживающих приключений героев повестей, некрасовско-лермонтовских бабушкиных песен звучали и советские песни, и патриотические призывы, и новости 37-х, и лозунговые шаблоны. И все вместе это путалось.

Мамочка, не отвечай мне на вопрос об унижении - тебе это нелегко. И я боюсь его. Я - с тобою. Я не пойду в комсомол. Надо делать выбор, а выбора нет, я предоставлена сама себе и не должна сломаться. Жизнь - это действия, борьба, открытия. И она учит лучше книг.

Видишь, опять шаблоны. Такой мой миг перевернутый. Прости.

Каждую ночь я произношу слова молитвы. Я помню их еще с Ленинграда, от тети Лизы. Слова непонятны, но они все о тебе. В каждом из них я посылаю тебе силу и веру. Я знаю - это поможет. Вот кончится следствие, и тебя отпустят. А молитва, мамочка, это такая добрая "идея", почти как комсомол. А что? Это разобраться, что к чему. Правда? Правда, в другую сторону...

А конкретно, сейчас - даже "к лучшему". Говорят: все, что ни делается к лучшему. Я была бы не я, если б не могла помолиться за тебя сейчас, ночью в эту минуту, в здании НКВД... Озорница я...

Я - стойкая, не усну и, сколько хватит сил, буду повторять: ты ни в чем не виновата. Ты вернешься из тюрьмы свободной и гордой, тебя оправдают. И я буду учиться. Правда?

Мамочка, только подскажи, намекни, как выжить с таким грузом, как притесниться к тебе? Презреть всех этих чужих дядек - следователей, обвинить эту жестокую власть, проклясть эту случившуюся бойню и как одну из ее ошибок - оккупацию? И как результат всего этого, оправдать нашу щелку? Сузить ее, сжать, убрать навсегда? Мне не дано быть судьей. Я стараюсь всех прощать.

Я же знаю, что ты тоже об этом думаешь. Даже в письмах твоих об этом.