Его борьба - [10]

И цифры, цифры, цифры – страшная бухгалтерия минувшей войны, в которой учитывались не деньги, а тысячи загубленных человеческих душ, и где нечего было записывать в приход, но зато графа «потери и убытки» заполнялась нескончаемой чередой цифр…

Первое время Адольф еще задавал обвинителю вопросы – чаще всего не потому, что ему действительно было что-то непонятно, а просто из чувства протеста против решения суда оставить без внимания его просьбу о досрочном завершении процесса.

Но потом, потрясенный страшной панорамой смертей, которая разворачивалась перед ним, он умолк и неподвижно сидел на своей позорной скамье, машинально пощипывая усики над верхней губой.

Содеянное им или по его инициативе было настолько чудовищным, что не укладывалось в голове Адольфа. Временами у него возникала странная мысль: «А было ли все это на самом деле? Неужели за всем этим стоял именно я, любящий природу и искусство, не чуждый любви к животным и к близким людям? И действительно ли документальные кадры, а не отрывки из голливудских фильмов демонстрирует мне бойкий обвинитель?..»

Но обмануть себя не получалось. Потому что никакая киностудия в мире не была бы способна с такой достоверностью и с таким масштабом снять подобные хроники.

И поэтому Адольфу оставалось лишь смотреть и страдать.

Заседания суда длились по восемь часов в день, с двухчасовым перерывом на обед. В остальное время жизнь подсудимого текла в соответствии с тюремным распорядком, к которому он уже начал привыкать. Вот только газеты после начала процесса ему почему-то перестали приносить. Адольф подал жалобу на имя начальника тюрьмы, но ответа не получил. Он попытался поставить этот вопрос перед судом, но председатель заявил, что суд не имеет никакого отношения к содержанию подсудимых под стражей.

Единственным источником информации оставался все тот же Эрнест, который на правах старого знакомого навещал Адольфа перед отбоем. Впрочем, теперь следователь был немногословен и мрачен. Однажды он проговорился: «Мне жаль, что мы затеяли это. Но теперь отступать некуда, придется доводить дело до конца…» Адольф потребовал объяснений, но Эрнест лишь усмехнулся и махнул рукой.

Из этого Адольф сделал вывод, что, видимо, судебный процесс над ним развивается не так, как того желали бы его инициаторы. И не случайно члены суда все больше нервничали. Они часто без видимых причин вдруг обрывали на полуслове не в меру делового обвинителя, а потом и вовсе его заменили – на этот раз субъектом, похожим на провинциального трагика: с таким наигранным пафосом тот воздевал руки, причитал и закатывал глаза к небу, перечисляя злодеяния нацистского режима.

Отношение к Адольфу со стороны судей – и особенно председателя – тоже изменилось. Если в начале процесса председательствующий позволял себе казаться беспристрастным, а временами даже благодушным – этаким папашей-бюргером, упрекающим своего сынка-оболтуса в мелких провинностях, то теперь все чаще он повышал тон, обращаясь к Адольфу, допекал его мелочными придирками (то не так стоишь, то не так сидишь, то не туда смотришь) и грубоватыми сентенциями, больно ранившими самолюбие бывшего фюрера. У Адольфа стало складываться впечатление, что его нарочно стараются вывести из себя, выманить из состояния замкнутости, в котором он отсиживался, словно в укрытии. Только какой в этом был смысл для судей? Unverstandlich…[2]

До поры до времени Адольф старался сохранять самообладание.

Но однажды все-таки не выдержал и взорвался.

Он разразился короткой, но страстной речью. Видимо, в подсознании сохранились навыки выступления перед огромными массами людей. Например, в Рейхстаге. На Кайзерплац. Перед солдатами, отправлявшимися на фронт. Только теперь не было толпы, внимавшей каждому его слову и приходившей в неистовство после каждого лозунга, который он бросал в ее скученную массу.

Была лишь горстка людей, враждебно настроенных к нему. Но это не остановило Адольфа. Он обращался не к ним. Он обращался в нацеленные на него объективы камер – пусть весь мир слышит его!..

В этой речи он не защищался. Он сам нападал и обвинял, причем всех: продажных политиков Запада, дозволивших ему почти беспрепятственно реализовать свои преступные планы. Коварного грузина, тихой сапой оттяпывавшего территорию за территорией буквально под носом у Германии. Бизнесменов, вкладывавших огромные деньги в финансирование производства вооружений и снабжавших вермахт оружием, техникой и всем необходимым для ведения войны. Даже евреев, Бен-Гуриона и прочих, успевших заложить основы для создания своего рейха в Малой Азии, которые вели торговлю с СС, выкупая избранных своих представителей из концлагерей и равнодушно отказываясь платить за рядовых juden.

– Да, Германия под моим руководством совершила страшные преступления, – говорил он. – И я готов понести за них любое наказание. Но почему вы судите только меня? Почему бы вам не посадить на скамью подсудимых рядом со мной все человечество, которое не сумело вовремя распознать опасность, которую я представляю для мира, и не нашло в себе сил, чтобы остановить меня? Почему вы не судите тех немцев, которые рукоплескали мне во время моих выступлений в Рейхстаге так, что дрожали стены? Почему вы не судите тех, кто голосовал за меня в 1932 году, когда я баллотировался на пост президента, уступив дряхлому Гинденбергу всего чуть-чуть? Тринадцать с половиной миллионов человек пожелали, чтобы я любыми средствами навел порядок в стране, чтобы отомстил всем народам, унизившим Германию после Первой мировой войны, чтобы завоевал для немцев жизненное пространство за счет земель, нерационально используемых на Востоке. Так где же эти люди, приведшие меня к власти? Почему вы судите только меня одного?!.