Егеренок - [12]

— Да тише ты, — сердито сказал Сигач. — Держи вдоль островка, может, перехватим.

И действительно, не успели члены дозора проплыть вдоль островка и сотни метров, как впереди опять показалась лодка браконьера.

Но тут случилось неожиданное: с чужой лодки громко и повелительно раздалось:

— Стой! Бросай весла!

Ромка ахнул:

— Отец!

Тотчас же и Сигач, и Нюшка одновременно вскрикнули:

— Егерь!

— На весла, жми!

Не чувствуя боли в руках, Ромка на полном ходу повернул руль, лодка вильнула кормой и врезалась в камыши. Сзади по воде сильно ударили весла, послышалась ругань, но Ромке уже было ясно, что отец бросился за ними в погоню попусту: заросли камыша тянулись вдоль берегов озера без конца и края. В них можно было спрятать бесследно не только что лодчонку, но и пароход.

Домой возвращались рано утром, чуть брезжило. Еще не остыло возбуждение от встречи с егерем. Девчонки, и расставшись с лодкой, все ахали и нервно посмеивались. Колька Сигач сдержанно поддакивал им:

— Да уж, чуть не влипли. Тогда бы все испортили, всей бы тайне конец.

Проводив девочек и Саню Мизинова, Ромка и Сигач берегом озера направились к ромкиному дому. Уже рассвело, и вот на усыпанной медовыми лютиками луговине они вдруг встретились с бабкой Кольки — Сигачихой. Она шла по тропинке со стороны ближнего болота и несла в руках корзинку, прикрытую сверху пучком березовых веток.

Сигачиха опустила корзинку на траву и покачала затекшей рукой.

— Здравствуйте, соколики, здравствуйте, мои сладкие! Далеко ли путь держите, радостные мои?

Ромка поздоровался, чувствуя себя при этом неловко: Сигачиха-то, говорят, колдунья, наворожит чего-нибудь. Ромка, конечно, ни в каких колдунов или чертей там не верил — была нужда! А все-таки сейчас перетрусил чуток: черные-пречерные, глубоко спрятанные под седыми бровями глаза бабки, казалось, пронзали насквозь. У обыкновенных старух таких глаз не бывает. Да и нос у нее как у заправской колдуньи: длинный, загнутый к верхней губе. При каждом слове ее нос шевелится, как будто бабка постоянно к чему-то принюхивается и вот-вот скажет: «Фу, фу! Русским духом пахнет!» В общем, типичная баба-яга, с ней в лесу встречи не пожелаешь.

А вот Колька нисколько не оробел. Ему-то что, он парень вполне самостоятельный: отец-тракторист с утра до вечера в поле, мать-доярка с фермы не выходит, так что Колька дома лишь с бабкой и воюет, давно к ней, видать, привык.

Он сразу же спросил:

— Бабка, а что это у тебя в корзинке? Грибы? Покажи.

Сигачиха повела носом туда-сюда, ощерила в улыбке на редкость зубастый в ее возрасте рот.

— Да какие же грибы в эту пору, сладкие вы мои! Яички в корзинке у меня, утячьи яички. Повезло мне ноне, сразу и суп мясной, и яишна будет. Бог помог, уточку споймала да яичек десятка два набрала, яж поясница разламывается.

Бабка вытащила из корзинки за длинную шею мертвую утку, потрясла ею перед Колькой.

— Придешь с гулянья, Колюшка, а уж супец духовитый готов будет. Так-то славно поешь, родной.

Сигач прямо-таки взорвался.

— Ба-абка, да что же ты наделала-то-о? Запрещено же яйца собирать, ты же выводки губишь! Да еще и утку убила-а-а!

Сигачиха растерянно посмотрела на корзинку, на Кольку, шмыгнула носом.

— Да что-то это ты, соколик, говоришь-то? Отродясь утей ловим и яички собираем. Даровое же добро-то, богом данное, милый.

— Так яйца же насижены, бабка! Ну куда они тебе?

— Уточку съедим в охотку, а то все рыба да рыба. А яички под наседку подложу, соколик мой, под наседку. Через три недельки утятки выведутся, к осени опять же мясо будет.

Ромка видел, что Колька горит от стыда и не знает, что делать. Ясно, Сигачиха добровольно яйца не отдаст. Как же тогда быть?

И вдруг на ум пришла совсем простая мысль: Ромка схватил корзинку, крикнул:

— Тикай, Колька! — и со всех ног припустился через луговину к болоту.

— Стой, паразитенок, отда-ай! — заверещала бабка Сигачиха и замахнулась уткой.

Ромка и не подумал остановиться. Позади он слышал дыханье Кольки Сигача и все затихающие вопли его бабки.

На берегу озера Ромка перевел дух, залез в чью-то плоскодонку.

— Колька, айда живей, положим яйца в гнездо, пока не испортились.

Через полчаса все было сделано. Ромка и Сигач посидели в лодке, дождались, когда стронутые с гнезд утки опустились в камыши, и, очень довольные собой, вернулись в село.

Не заходя в избу, Ромка забрался на сеновал, укутался старым одеялом и зарылся в сено.

Но поспать ему почти не пришлось. Он только-только задремал, как уже услышал:

— Ромка, неужели ты все еще дрыхнешь? Вставай, соня! А еще охотник!

Ромка, не открывая глаз, заворочался, захныкал, потом чихнул и все-таки открыл глаза.

На лесенке стоял отец и заглядывал на сушила.

— Где это ты так простудился, что чихаешь? Чай, тут, на сеновале? Уж лучше бы спал дома. Ночи еще сырые, не июль на дворе.

Ромка подумал: «Знал бы ты, на каком сеновале я простудился, то-то поразился бы», — и покорно вслед за отцом спустился во двор.

Постучав носиком рукомойника, Ромка помазал водой глаза и нос, вытерся и пошел на кухню. Мать возилась у печки. Отец сидел на лавке перед окном, курил и невесело поглядывал на улицу. Ромка уселся за стол. Он чувствовал, что нос и веки у него опухли, словно их пчелы нажалили, и настроение было неважное: вот и дежурь по ночам, а дома еще и поспать не дадут.