Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - [85]

«Те, у кого поменьше, надевали шарикоподшипники разного размера, шарикоподшипники были в Офире в большой цене».

Но вот прошел намазанный медом месяц, и прискакал на тачанке, запряженной зебрами, пропыленный гонец с факелом в левой руке и с папирусным свитком в правой от регента Фитаурари. Нгусе-негус прощал Гамилькару все грехи и приглашал к себе во дворец с призывом поработать на благо родины:

«Дошло до нас, что ты, наконец, женился и стал настоящим мужчиной, — писал нгусе-негус. — Одобряю, но хватит бабиться. Мне нужны люди, люди мне нужны. Полный Офир людей, но людей не хватает. Приходи ко мне с женой, не бойся. Лучше быть укушенным родственником, чем обласканным чужим».

— Je vous avoue que toutes ces fetes et tous ces feux d'artifice commencent a devenir insipides,[59] — сказал Гамилькар жене.

Ему уже поднадоели народные песни с плясками и музыка Би-Би-Си над холмами. Следовало появиться пред очи негуса, но брать во дворец графиню Узейро было безумием, потому что в древний офирский ритуал входил обычай jus prima noctis,[60] разрешавший всем мужчинам, приглашенным па свадьбу — и пожелавшим того, — в натуре поиметь невесту; неприглашенные же считали себя оскорбленными, и дружба с ними могла восстановиться только лишь при выполнении этого условия. Конечно, этот патриархальный обряд скрупулезно не выполнялся, — даже почти не выполнялся, — даже совсем не выполнялся, — но и не был отменен до сих пор. Нгусе-негус мог если и не предъявить права, то — ухмыльнуться, подмигнуть, намекнуть, напомнить. Гамилькар погрузил в тачанку медный самовар — а медь в Офире была дороже золота, — аккордеон и Бахчисарайский фонтан, бережно устроил на корме вместо пулемета березовое полено и прошлогоднюю новогоднюю елку, оставил графиню на хозяйстве, подсадил Сашка, и они, распевая частушки, отправились в Ambre-Эдем в гости к негусу:

С бодуна встаю в Абиссинии,

эфиопы вокруг черно-синие!

С дрыстуна бегу я в уборную,

эфиопы вокруг сине-черные! [61]

А хороший писатель и человек Грем Грин, присутствовавший на этой офирской свадьбе, записал: «В глубине Африки белые сбавляют спесь и остерегаются обзывать негров „черномазыми“; чиновникам строго приказано „Ne tutoyer!“;[62] тут приходится иметь дело с настоящими африканцами, — чем дальше от Берега, тем ближе Офир, тем больше к ним уважения. Нелепо смотреть на аборигена сверху вниз: пусть о каких-то вещах вы знаете больше, но то, что знает он, намного важнее здесь. Вы не умеете заклинать молнию и вызывать добрых духов, крокодила на берегу принимаете за бревно, ваше ружье в джунглях бьет не дальше и не точнее, чем его духовая трубка, и он куда скорее вашего вылечит змеиный укус».

ГЛАВА 15.Товарищ майор

Свiт ловив мене, але не пi ймав.

Г. Сковорода

Но к делу.

Ванька Трясогуз не соврал: в тесном прокуренном кабинетике с низким, скособоченным в сторону окна потолком — натуральный перестроенный чердак — за письменным столом, заваленным книгами, папками и бумагами, сидел спиной к окну совсем не реббе Пинский, а ослепительно белый, будто накрахмаленный, как чепчик у винарщицы Надьки, человек монголоидного типа с плоским скуластым, узкоглазым лицом цвета слоновой кости, в белой соединенно-штатовской майке с красной рекламой «Marlboro» на груди, в белых брюках с белым ремнем, в белых носках и в белых кроссовках с красной лейбой «Adidas». Трусы из-под брюк не выглядывали, но никаких сомнений не оставалось — трусы, понятно, тоже были белые. Судя по моложавости и степени облысения, этот монголоид пребывал в звании никак не ниже — но и не выше — майора КГБ, хотя одет был как-то легкомысленно для сотрудника такой серьезной конторы. Он обдувался хлопотливым вентилятором-подхалимом, курил опять же «Marlboro» — мало сказать «курил»: одна сигарета дымилась в пепельнице, вторая во рту, а третью он выдергивал из пачки левой рукой — и что-то писал роскошной китайской авторучкой с золотым пером и с золотым двуглавым драконом с недостающей третьей головой на черном лаке — третья драконья голова располагалась на свинченном колпачке.

Пересчитав драконьи головы и Майоровы сигареты, Гайдамака опять икнул.

— Что, жарко, товарищ Сковорода? — спросил татаро-монгол, не переставая писать и щуриться от дыма, хотя куда уж щуриться с таким узкоглазием.

Гайдамака немедленно икнул в ответ и с чувством глубокого удовлетворения отметил про себя, что обращение «товарищ» по социальной иерархии выше, лучше, намного лучше, чем «гражданин», но вслух недовольно заметил, что «да», жарко, — жара, ее мать, с утра, и, что «нет», он не товарищ Сковорода, а совсем другой товарищ, и что его вечно путают с бродячим философом Сковородой, потому что фамилия его покойной матушки тоже Сковорода. А сам он товарищ Гайдамака.

И опять икнул.

— С Григорием Саввичем путают? Из Киево-Могилянской академии? — совсем не удивился татаро-монгол. Он устало потянулся, большим пальцем задавил дымящийся окурок в железной пепельнице-ежике, затянулся второй сигаретой, положил ее в пепельницу, третью прикурил от дорогой газовой зажигалки и стал вскрывать новую пачку «Marlboro», — Тот, который велел написать на своем надгробии: «Свiт ловив мене, але не пiймав.»? Знаем, а как же! Знаменитый по тому времени был диссидент.