Как было бы хорошо написать художественное произведение, в котором ясно высказать текучесть человека, то, что он один и тот же в разных ситуациях — то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо.
Л. Толстой
ГЛАВА 2
В ЧИСЛЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ,
отправленных Петром Великим в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному, находился его крестник, арап Ибрагим.
А. Пушкин, Арап Петра Великого
В числе немногих детей, сумевших вырваться с остатками врангелевской армии из Крыма, находился Сашко Гайдамака, сын известного на Украине анархиста и террориста-безмотивника Олександра Олександровича Гайдамаки, — его отец обвязался динамитом, взорвал здание гуляйградского ЧК и подтвердил тем самым свою фамильную репутацию.[1]
Сашку еще не исполнилось девяти лет, но на вид ему можно было дать все двенадцать. В роду Гайдамак всех хлопчиков называли Сашками, а девочек — Сашками. По материнской линии бабка у Сашка была Сковорода, а дед — Кочерга, но Сашку эти знаменитые украинские фамилии еще ничего не говорили, кроме своего прямого назначения — сковорода, кочерга, гайдамака. В этой жизни ему было «vsyo po houyam»,[2] как он любил выражаться по-французски. Он вообще не понимал, куда попал и что вокруг происходит. От отца-безмотивника у Сашка остался аккордеон с пятью регистрами и трофейный германский велосипед «Кольнаго» с тремя передачами, на котором Сашко выделывал непредсказуемые кренделя и то и дело разбивал голову и расшибал нос. Махновцы держали этого белобрысого хлопчика за сына полка и возили его с аккордеоном и тяжелым велосипедом на обозной тачанке, застеленной персидскими коврами. За это Сашко играл для них самое простенькое — «Яблочко», «Кирпичики», «Интернационал», «Каховку»:
Каховка, Каховка,
Маруся-махновка
Горящей Каховкой идет.
Маруся Никифорова услышала эту песню, смахнула слезу, спустила ему штаны, поцеловала в попку и накормила жареной картошкой. В конце концов на «Кольнаго» кинул свой острый глаз сам батька Махно и реквизировал его будто бы для нужд крестьянской армии, но катался на нем сам.
Покатался, покатался и где-то забросил. Сашко сильно горевал по велосипеду, зато голова зажила. Аккордеон же помог хлопчику выжить, а жизнь ему спас черный шкипер итальянского парохода, курчавый негр из счастливой страны Офир, которая была сродни райскому Эльдорадо.
ГЛАВА 3
СЭР УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ
«Литература — это роскошь». Эту фразу приписывают Мне. Понятия не имею,
когда и где я говорил такое, да и говорил ли вообще, но это верно.
У. Черчилль
Родословная шкипера весьма любопытна. Этот офиряпин, с маленькой серьгой из белого золота в ухе, с золотым перстнем с печаткой из мутного лунного камня на указательном пальце и сикоморовой трубкой испанской фирмы «Real Briar» в зубах, происходил из древнего рода племенных вождей, которые иногда даже претендовали на трон офирского Pohouyam'a[3] и ngouse-negouse.[4] Шкипер и сам был не прочь занять это кресло, тем более что во дворце Pohouyam'a у него осталась без призора молоденькая невеста lioulita Lyusi,[5] уже успевшая отдать шкиперу руку, сердце и кое-что пониже. Но друзья убедили, а враги вынудили Гамилькара — так звали шкипера — покинуть Офир в поисках Эльдорадо, потому что он был дьявольски умен (или, возможно, чертовски глуп) и опасен как для друзей, так и для врагов, — и те и другие боялись его, не знали, что он выкинет завтра. Гамилькар был моряком, купцом, переводчиком, поэтом (он даже дружил с Гумилевым), террористом, политиком, путешественником, естествоиспытателем — вроде Ливингстона. На севере страны на собственной звероферме он разводил мясных купидонов, в Лунном ущелье искал захоронение первочеловека Адама, интриговал, метил на трон Pohouyam'a, демонстративно ходил по столице с диким купидоном на плече — без поводка и намордника. Купидона звали Черчилль, полное имя в щенячьем паспорте: сэр Уинстон Черчилль. Краткое — Черч. Он отзывался и на Лорд, и на Сэр, и на Уинстон. Уважительно и командно, он понимал. Умный был, собака. Злой, по добрый. Черч был похож на летучего вампира и на французского бульдога одновременно, его драпированная складками и морщинами тупая морда напоминала морской узел с красными глазами и вызывала у африканцев мистический ужас.
Престарелый офирский Pohouyam, чершощий негус с ирландским именем Макконнеп, не знал, что с Гамилькаром делать. У Макконнена XII давно уже стало плоховато с юмором, и он обратился к лучшему офирскому колдуну, который занимался проблемами генетической акустики, за советом:
— Сходи узнай, чего же он хочет? Офир — это рай земной, зачем ему Эльдорадо? Не может подождать, пока мы умрем? Пусть женится на Люське, а мы уйдем в Эдем.[6]
(Офирские Pohouyam'ы никогда не говорят «я», они говорят о себе во множественном числе — «мы», «наш»; таковы приличия.) Колдун-акустик Мендейла Алемайеху не испугался дикого купидона, дунул в бараний рог и отправился на переговоры с Гамилькаром. Тот сидел на циновке в тени развесистой сикоморы и обучался русскому языку, переводя на пустом ящике из-под мыла пушкинского «Арапа Петра Великого» на язык офир. Над ним роились мухи цеце, не опасные в это время года. Судьба и похождения в России эфиопского мальчика Абрама-Ибрагима Ганнибала глубоко волновали его.
