Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - [34]

Вызвали археологов. Клык чудища отдали в палеонтологический музей, где он затерялся в запасниках, пустая зеленая сулея заняла почетное место в музее историческом как величественный памятник быта времен До-Запорожской Сечи, а метлу за ненадобностью археологи отбросили в сторону. И зря. От. Проходчики с Берковичем, когда академик уехал и солнце село, увидели с пьяных глаз, как метла подпрыгнула, от, и запрыгала-запрыгала на палке к Днепру. У самой воды заколебалась, потрогала — холодная ли вода, потом вдруг завертелась пропеллером, взлетела невысоко над водой — «нызэнько-нызэнько», — совершила перелет через Днепр (а ведь «не всякая птица»!) и скрылась в зарослях кустарника Трухапова острова…" Гайдамака и вторую страницу отправил но назначению.

От негров же на память ничего не осталось. Впрочем, через месяц Элка принесла несвежую «Гуляйградскую правду» с заметкой о том, что в больнице «Скорой помощи» умер камерунский негр без прописки с фамилией Гайдамакайя, которого привезли пожарники с белой горячкой («У кого горячка-у негра или у пожарников? У негра, наверно, должна быть черная горячка? У пожарников — красная?» — подумала Элка), сняв его с края крыши Гуляйградского Драматического театра (ГДТ — «гыдота», как называли свой театр гуляйградцы), когда африканец в шапке-ушанке изображал из себя Отелло и кричал собравшемуся внизу пароду:

Я — царской крови и могу пред ним

Стоять как равный, не снимая шапки.

Народ аплодировал и кричал:

— Давай еще!

— Читаю стихи! — кричал негр.

— Давай! — отвечал гуляйградский народ.

Пожарники уже выдвинули лестницу и лезли на крышу.

Негр закричал:

Я памятник себе воздвиг среди Сахары —

Кастальский чистый ключ поэзии моей.

Ни юный эфиоп, ни караванщик старый

его не обойдут в жару январских дней.

Нет, весь я не умру! Но, вознесенный к тучам,

прольюсь, как свежий дождь. И, бедный бедуин,

я буду знаменит, пока под солнцем жгучим

жив будет негр — хотя б один.

Пожарники уже были на крыше.

Пускай ползет гюрза за ядом в тень анчара — а мне не страшен яд хандры и забытья.

О, Русская земля! Ты тоже как Сахара — нечерноземная, пустынная моя.

Твой сын, Сковорода! Твоих цветущих вишен вошел в меня озноб.

И, черный негритос, я был тобой любим,

когда бродил, нелишен, среди беленых изб, черемух и берез.

Негр продолжал декламировать, когда пожарники бережно снимали его с крыши, пораженный народ внимал и безмолвствовал:

И пушкинский мой дар — божественный гостинец! —

оценит, полюбив, разумный индивид:

Негроид, и русак, и щирый украинец,

и друг пустынь — семит.

И долго буду тем любезен я потомкам,

что, воспевая страсть, я улетал в астрал,

что сердце я вспорол стихом, как бритва, тонким

и с кровью века кровь свою смешал.[92]

В больнице негр кричал, что он «народный артист Камеруна», и порывался выброситься из окна, поэтому держали его на первом этаже, пока он не переселился в мир иной. В Камерун была послана телеграмма, а пока артиста похоронили на городском кладбище возле забора. Там много заброшенных могил, и кладбищенской администрации следует привести все беспризорные захоронения в порядок — перекопать, свалить всех в одну братскую могилу и установить памятник «Неустановленной личности».

ГЛАВА БЕЗ НОМЕРА

13 числа каждого месяца в Офире никто не работает.

Из записок путешественников

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ «ДЕЛА О СЕКСУАЛЪ-ДЕМОКРАТАХ» (авторское отступление)

Бойтесь одесских репортеров!

А. Чехов

Была ли у сексуалъ-дофенистовъ положительная программа? Безусловно. Почти целый век основную продукцию «Суперсекстиума» составляли прокламации эротического содержания. Oua (программа) зафиксирована даже на вывеске веселого заведения мадам Кустодиевой. Эта программа заключалась в одном-единственном слове, которое Великие французские энциклопедисты почему-то забыли вписать в свой Великий лозунг своей Великой революции, хотя в черновике это слово было. Как видно, в начале французской революции Ж.-Ж. Руссо в страшной спешке успел написать три слова (и каких! Это вам не тухлые «мир, труд, май»): СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И…

Но последнее, четвертое, написать не успел: уже обмакнул кисть в белую краску, по стоявшие над душой нетерпеливые граждане бабефы, лаптопы и Робеспьеры схватили недописапный лозунг и потащили па улицу. С Великими Словами, как сказал один офирский Pohouyam, спешить не следует — иначе пойдут гулять по улицам в незаконченном виде, а потом объясняй на каждом углу, «что ты хотел сказать». С четвертым словом революционный лозунг приобрел бы понятный и всеобъемлющий смысл развития человеческих отношений — недоставало последнего слова, и улица-дура, чувствуя его нехватку, дописала сама: …ИЛИ СМЕРТЬ!

СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО ИЛИ СМЕРТЬ!

Но нет, не угадала улица; а вот аристократические записные шутники, когда их везли на эту самую ИЛИ СМЕРТЬ, кричали с повозки: СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И БЛЯДСТВО!

И были ближе к истине.

Император Наполеон I тоже чувствовал недостачу последнего слова и тоже приписал отсебятину: …И СОБСТВЕННОСТЬ!

И тоже угодил пальцем в небо. Вот последнее слово: …ЛЯМУР!

Вот подлинный лозунг истинного сексуалъ-демократа: СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И ЛЮБОВЬ!