Ефимов кордон - [91]

Рядом, над самой шалашкой, резко сверкнуло, и почти тут же всесотрясающей тяжестью обрушился на кулиги гром, пал в отвес, так, что земля ходуном заходила. Послышалось, как в соседней шалашке заплакал перепуганный ребенок (должно быть, сынишка Бориса Скобелева).

Накатила стена дождя, застучали по шалашке тугие, перевитые плети дождя.

Гроза была сильной, но короткой. Через какие-то полчаса все стихло, и по кулигам опять ожили голоса сенокосников. Грозой освежило воздух, будто где-то тут, впримык к Илейну, незримо причалил целый айсберг, и от него растеклась тишина и прохлада. Все было мокро, зеркально поблескивали по низинкам лужи.

В стороне реготали мужики. Причиной их смеха был Костюня Матвеев. Старик сенокосничал в одиночку, не успел, как другие, ватажные, сгрести свое сено и теперь с ворчаньем ходил вдоль нахлестанных ливнем валков, сокрушенно покачивал головой:

— Господи-батюшко! Есть ли у тебя разум-то?! Сено было сухохонько, а ты взял да и вымочил! Ты что же, этта? На печку, что ли, мне его нести сушить-то? Сам намочил, сам и суши давай!..

Нет, не ладилось у Костюни с грозным богом Саваофом, опять тот особым вниманием отметил старика…

— Это все он — Саваоф! — вздыхал Костюня. — Христос — милостив и кроток, а Саваоф — он карает нас за грехи наши, он — гроза!

Мужики разбрелись по своим кулигам: траву смочило, она стала словно бы росной, обмякла, надо было косить.

Уже в сумерках, после косьбы, Ефим, хотя и устал, спустился к Нижней Варзенге — ополоснуть лицо, напиться из родничка. За ним увязались ребятишки.

Через Илейно протекает несколько речушек, почти ручьев. По их берегам растет в изобилии черная смородина, красная смородина. Ефим нарвал для заварки смородинных листьев, напился из родничка, заставил и ребятишек приложиться к воде. Улыбаясь, пропел:

Как на Лёвиной кулиге

Были мы у родничка,

Напились из тюричка…[12]

Рядом с родничком наросло много дягиля. Ефим достал перочинный нож, срезал несколько стеблей, нарезал из них дудочек, роздал ребятишкам, показал им, как надо на этих дудочках играть. Такой тут поднялся шум, что Ефим обеими руками замахал:

— Тише! Тише! Все Илейно переполошите! Давайте-ка чем-нибудь другим займемся… Хотите сказку послушать?..

— Хотим! Хотим! Расскажи! — зашумели вокруг него ребятишки.

— Ну, тогда — тише… — подмигнул он и какое-то время смотрел на воду, журливо бегущую меж кустов.

Струя в речке посинела после грозы, на хорошо промытых листьях как-то заговорщицки перемигивался закатный свет…

Мшистая мгла, боровое предночье. По низине распускался голубичный дым от теплины, разложенной на Обрашице. На кулигах вокруг каждого пня копились сатурновы кольца — земля курилась, дышала блаженно, во мгле слабо посвечивали зеркальца луж, и казалось, будто не деревья, а призраки брели куда-то, и темные карлики-можжевельники тоже как будто куда-то шли вдоль тропы, ведущей на Обрашицу, шли молчаливой, немой процессией в сумерки мокрого вечера, и Ефиму вдруг показалось, что сам он, странно раздвоившись, идет там перед самим собой, по тропе, цепляя случайно оказавшейся в руках палкой островки лопушиных станов, туманно и косо отражаясь в небесных зеркалах луж…

Ветра нет. Сумерки вечера вот-вот прозреют — распустится в них голубой цветок — око ведуна…

На черемуховом листке замерла, уснула горошина влаги, внутри которой словно бы развела огошек ватага сенокосников, утухающий за Шартановской дачей закат подсветил эту каплю каким-то необыкновенным оранжевым светом…

И сама собой пришла к Ефиму сказка, вся она получилась у него какая-то здешняя, илейновская, лесная, он даже рассказал ее прежним своим языком, каким говорил до семинарии, до уездного училища, каким говорили его однодеревенцы:

— Жила-была в нашем Шаблове девочка Рура… И вот пошла она в чащу по грибы. Ходила, ходила и заблудилась. И видит: стоит избушка, и там живет глухой Тетерев.

— Здорово, дедушко!

— Угу-гу-у! Что ты сказала, девица красная?..

— А я сказала: здорово, дедушко!

— А-а! Здорово, здорово!

— Я вот заблудилась. Скажи, как мне выйти домой…

— А я, матушка, стар. Вот прилетят мои детки-тетеревята, они выведут тебя на дорогу. Дорога вон там, где новина Василья Назарова… Я уж хожу тихо, а то бы я проводил. А одна не ходи, опять заблудишься, мотри! Иди в избушку — посиди там пока. А то вот слышишь: гремит… Дождь скоро пойдет! И тебя вымочит. А мои тетеревята ищут корму себе. Прилетят от дождя домой. У меня в избушке есть всякие ягоды — ешь сколько хошь! Мы охочи до ягод, иное время только и питаемся ими. А в избушке никого нет, только старуха моя.

Рура вошла в избушку. На лавке старушка сидит, ягоды перебирает.

— Здравствуй, баушка Тетеря!

— Здорово, здорово, красная девица! Где ты, старик, таку красавицу встретил?

— Да заблудилась вот. Спрашивает: где дорога домой.

— А так што ты не проводил?

— А вот ребята проводят.

Рура села на лавку, а баушка Тетеря поставила на стол ягод в берестяных коробицах:

— Ешь, девица красная! Ягодки зрелые, хорошие все!

— Спасибо, дедушко Тетерев, спасибо, баушка Тетеря!

— Ешь, ешь, сколь хочешь!

Рура стала есть ягоды. Было тепло. Горшок стоял на шестке, грибы сушились в печурке.