Эффи Брист - [92]

Брист молчал, он только барабанил пальцем по подносу.

– Пожалуйста, не стучи. Лучше скажи что-нибудь.

– А что мне сказать, Луиза? Достаточно того, что я стучу. Мое мнение ты знаешь давно. Правда, вначале, когда, как гром среди ясного неба, пришло письмо от Инштеттена, я согласился с тобой. Но с тех пор прошла целая вечность... Ты же знаешь, не по душе мне роль Великого инквизитора, она мне давно надоела.

– Не упрекай меня, Брист. Я ее люблю не меньше, если не больше, чем ты. Каждый любит по-своему. Но мы существуем на свете не для того, чтобы нянчить и потакать нашим детям и снисходительно смотреть, как они попирают заповеди и мораль, и все то, что осуждают все люди – и в данном случае осуждают совершенно справедливо!

– Ну, что ты! Всегда что-нибудь одно бывает важнее.

– Конечно. Что же по-твоему?

– Любовь родителей к детям. И если к тому же у вас одна единственная дочь...

– Тогда махни рукой на катехизис и мораль и не претендуй на общество.

– Знаешь, Луиза, о катехизисе еще можно поговорить, но об «обществе»...

– А без общества жить очень трудно.

– И без дочери тоже, К тому же «общество», когда захочет, кое на что закрывает глаза. Я полагаю так: Придут к нам Ратеноверские гусары – хорошо, и не придут – хорошо. И если хочешь знать мое мнение, я скажу. Надо попросту послать телеграмму: «Эффи, приезжай». Ты не возражаешь?

Она встала и поцеловала его в лоб.

– Ну конечно. Только не упрекай меня. Это не легкий шаг. С этого дня наша жизнь пойдет совсем по-другому.

– Я лично выдержу. Рапс в этом году уродился, стало быть, осенью я смогу травить зайцев. Красное вино мне и сейчас по вкусу; а когда здесь будет Эффи, оно покажется еще вкуснее... Значит, сейчас же пошлем телеграмму.

И вот уже более полугода Эффи живет в Гоген-Креммене. В ее распоряжение отданы две комнаты на втором этаже, те самые, которые она занимала и прежде, когда гостила здесь у родителей. Одна из них предназначена лично для Эффи, в другой поселилась Розвита. Надежды, которые Руммшюттель связывал с пребыванием в Гоген-Креммене, казалось, начинали сбываться. Эффи перестала кашлять, исчезло суровое выражение, которое лишало очарования ее милое личико, и наконец наступил даже день, когда она в первый раз засмеялась., О Кессине и обо всем, что было с ним связано, старались не вспоминать; лишь иногда разговор заходил о госпоже фон Падден и уж, конечно, о добром Гизгюблере, к которому старый Брист питал большую симпатию. «О, этот Алонзо, этот прециозный испанец, который дает приют Мирамбо и воспитывает Триппелли. Он – гений, не спорьте со мной!» И Эффи должна была изображать ему Гизгюблера, как он стоит со шляпой в руке и отвешивает бесконечные поклоны. Она выполняла просьбу отца не очень охотно – это ей казалось несправедливым по отношению к милому доброму Гизгюблеру, Однако при таланте Эффи копировать людей аптекарь получался у нее как живой. Но ни об Инштеттене, ни об Анни никто никогда не упоминал, хотя Анни считалась наследницей Бристов, и Гоген-Креммен должен был со временем стать ее собственностью.

Да, Эффи совсем ожила, и мама, не уступавшая теперь своему супругу в нежности и знаках внимания к дочери, стала, как это часто бывает у женщин, во всей этой истории видеть даже нечто пикантное.

– Давно у нас не было такой приятной зимы, – сказал как-то старый Брист. Эффи, сидевшая в кресле, встала, подошла к нему и нежно убрала с его лба прядку редких волос.

Но все эти признаки выздоровления были одной только видимостью, болезнь прогрессировала и, подтачивая жизнь, медленно уносила здоровье. И, когда Эффи легкой эластичной походкой входила в комнату родителей, чтобы пожелать им доброго утра, изящная в своем девичьем платье в белую и голубую полоску (оно было на ней в день помолвки с Инштеттеном), они смотрели на нее с радостным удивлением, к которому, однако, примешивалось чувство щемящей тоски, ибо от них не могло ускользнуть, что не молодость и здоровье, а какая-то отрешенность от жизни была в ее стройной, гибкой фигуре и особенно в выражении блестящих глаз. Все, кто имел наблюдательный взгляд, видели это, только Эффи не хотела ничего замечать. Она жила ощущением счастья, что снова была в родном милом, доме, в согласии с теми, кого так любила и кто всегда платил ей не меньшей любовью, да, всегда, даже в тяжелые дни беды и изгнания.

Ее занимали сейчас дела по хозяйству, она заботилась об уюте и о маленьких усовершенствованиях в доме. А читать и в особенности заниматься искусствами она перестала: «Хватит с меня, хочу посидеть сложа руки...» Видимо, это напоминало ей самые печальные дни ее жизни. Зато она овладела искусством наслаждаться природой. Ей было мило любое время года: и когда с платанов тихо осыпалась листва, и когда на пруду на корочке льда играло зимнее солнце, и когда в саду на неоттаявшей еще как следует круглой площадке с клумбой распускались первые крокусы. Всем этим она могла любоваться часами, совершенно забывая о том, что жизнь лишила ее многих радостей и удовольствий; впрочем, винить в этом нужно было не жизнь, а только самое себя.

Иногда к ним приходили гости – не все ведь отвернулись от них. Но Эффи бывала лишь в доме учителя и у пастора.