Едва слышный гул. Введение в философию звука - [12]

Лингвистический подход сегодня едва ли требует подробного комментария. Двумя самыми известными тезисами Соссюра остаются следующие: «Язык есть система знаков, выражающих идеи»[29] и «Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна»[30]. Эти высказывания послужили основой для конвенционалистских интерпретаций его теории. Язык – лишь одна из знаковых систем, пусть даже и наисложнейшая. Подобные мысли стали общепринятыми и уже не требуют обязательной ссылки на швейцарского лингвиста, они усваиваются детьми с дошкольного возраста в виде простой на первый взгляд формулы: существуют вещи и существуют слова, их обозначающие. Это разделение фундаментально.

«Другой» Соссюр, обнаруживающий параллели с Гумбольдтом, погруженный в анаграммы и языковой хаос, интересен заметно меньшему количеству читателей. Тем не менее и в «Курсе общей лингвистики» можно найти множество констатаций случайности языковых изменений, вызывающих аналогию не с аккуратно расчерченными таблицами склонений и спряжений, а с набросками и черновиками поэтов. Все, что связано здесь с языком как системой семиотических связей, в какой-то момент словно бы начинает рассыпаться и уступает место языку как едва управляемому хаосу, в котором словообразование по непонятным причинам удерживается лишь двумя средствами: принципом аналогии и агглютинацией. Рамки этой языковой структуры довольно зыбки, и дело здесь вовсе не в том, что сам Соссюр не употреблял термина структура, популяризированного его последователями. Важнее то, что эта странная система постоянно множится и видоизменяется, и в какой-то момент становится не совсем ясно, правомерно ли в принципе называть ее структурой. Собственно, с этим определением вполне мог бы поспорить и сам Соссюр: «никакой язык не обладает вполне законченной системой взаимодействующих единиц»[31].

При этом безграничность и неисчислимость языковых изменений обусловлены именно «произвольностью языкового знака, ничем не связанного со значением»[32]. Прочность структуралистской системы парадоксальным образом держится на изначальной неустойчивости всего каркаса. Но именно поэтому здесь всегда сохраняется возможность разговора о конвенциональной системе или множестве систем, которые перемешиваются друг с другом в разных пропорциях. Разговоры о неограниченном семиозисе в той или иной степени продолжают опираться на тезис о языке как о знаковой системе, достаточно эффективной для обмена информацией. Несмотря на все необходимые оговорки, именно по этой причине и сохраняется возможность взгляда на структурализм как на цельное философское направление.

Радикальным отличием хайдеггеровской философии от любых вариантов структурализма выступает неприятие взгляда на то, что основное предназначение языка – это реализация коммуникативных функций. Впрочем, выстраиваемую Хайдеггером онтологию слова нельзя назвать и возражением лингвистике, это кардинально иное понимание языка, не находящееся в русле развития лингвистической оппозиции означаемого и означающего. Прежде чем два «дикаря» условятся о соотнесении существительного дерево с соответствующим объектом, уже должны быть не только выстроены сложнейшие законы означивания, но, что самое главное, сами вещи должны обладать свойством быть названными. Если бы вещи не имели этого свойства, никакие коммуникативные системы в принципе не смогли бы существовать. Поэтому язык изначально проявляется как пространство и условие появления любых поставленных человеком вопросов. Он отнюдь не ограничен сферой коммуникации, он не просто включает чувственные сферы наряду с интеллектуальными, но вообще не является выражением эмоции, представления или рефлексии, являя собой их предпосылку – нечто подталкивающее к мышлению. Это не важнейшая часть культурного опыта, но фундамент, который предшествует возможности выстраивания любой культуры:

Язык никогда не есть просто выражение мысли, чувства и желания. Язык – то исходное измерение, внутри которого человеческое существо вообще впервые только и оказывается в состоянии отозваться на бытие и его зов и через эту отзывчивость принадлежать бытию[33].

Точкой отсчета здесь является указание на кардинальное отличие древнегреческого λόγος от древнеримского ratio. Для греков логос стал одновременно и разъятием, и соединением, а мир в равной мере был способен утаиваться и растворяться:

Язык говорит, поскольку, достигая в качестве каза всех областей присутствия, он дает явиться или скрыться в них всему присутствующему[34].

С господством ratio вопрос о разуме, оперирующем знаками, начинает выходить на первый план, а λόγος как первоэлемент и основание мира постепенно вытесняется на территорию теологии и мистики. Проблема ускользания бытия оказывается порождена сложной взаимопереплетенностью знака и мира, но принцип двойственности может действовать и в обратном направлении – от знака к дознаковому. Кажущееся самым знакомым, даже банальным внезапно может обернуться зловеще-загадочным, и это сокрытие никогда не заперто до конца.

Именно через осмысление двойственности языка способна раскрыться и двойственность техники. В этой системе координат современное противопоставление средств производства и средств коммуникации (медиа) едва ли выглядит как фундаментальная оппозиция. Восприятие слов прежде всего как средств коммуникации – это уже ситуация забвения. Представление языка исключительно в качестве знаковой системы сильно напоминает разговор о технике как о нейтральном инструменте. Когда логос и откровение замещаются знаковой системой, мышление уже воспринимается как нечто второстепенное в отношении коммуникации. В свою очередь, взгляд на язык как на поддающуюся исчислению систему открывает возможность технического производства. Новоевропейская техническая модель способна выстроиться только после того, как картезианский субъект откроет мир в качестве поддающейся систематизации базы данных, вписываемых в коммуникативные модели. Современные фантазии о том, что со дня на день компьютеры начнут великолепно переводить любые тексты на любой язык, – лишь эхо давно известных представлений о языке как средстве передачи информации.