Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени - [125]

Шрифт
Интервал

При этом, в отличие от Гоббса, законодательная власть в таком государстве должна принадлежать объединенной воле народа, то есть оно должно быть республиканским (при том, что, собственно, правителем государства может быть монарх). Кант еще больше заостряет эту свою позицию в трактате «К вечному миру» (1795).

Наиболее интересная черта политического учения Канта — это его юридический ригоризм. Как и в своей этике, в политике Кант категорически отвергает всяческое право необходимости и исключения. Закон должен соблюдаться всегда — иначе он не закон. Поэтому Кант категорически отвергает и право на сопротивление, и право на революцию — принципы всей республиканской теории Нового времени, начиная с монархомахов, которые широко обсуждались в годы написания «Метафизики нравов», то есть в годы Французской революции. Кант подробно обсуждает и осуждает казнь французами своего короля как своего рода логический абсурд — уничтожение законного главы государства по форме закона. В отличие от Гоббса и Руссо, Кант не считает, что и сам суверен имеет право преступать закон государства[14].

В XX веке дискуссия по поводу «чрезвычайного положения» была центральной темой политической мысли. Карл Шмитт, как мы знаем, ставил само право в зависимость от чрезвычайного положения и определял суверенитет, необходимое условие правового строя, как право решать о пределах применимости закона. Кант, прекрасно зная об этом аргументе, считал чрезвычайное положение абсурдом. Почему? Был ли он столь наивен, чтобы думать, что закон имеет неограниченную применимость? Нет, конечно. Но, в соответствии с принципами всей своей философии, Кант считал, что с непредсказуемым и чрезвычайным мы можем поддерживать только негативное отношение. Так же как разум, ориентируясь на вещь в себе, не имеет права никак ее определять, так же право, «зная» о пределах своей применимости, не может принимать их в расчет иначе как постфактум. Тем самым оно лучше сохранит верность новому историческому факту, думал Кант, чем если оно будет пытаться включить в свою юрисдикцию. И действительно, в отношении Французской революции Кантвовсе не занимает однозначно критической позиции. Напротив, он ее в целом приветствует как «исторический знак», обнаруживающий республиканские устремления всего человечества, а кроме того, рекомендует французам «подчиниться в качестве добрых граждан новому порядку вещей»[15],"раз уж революция произошла. Можно расценивать правовой ригоризм Канта как своего рода консерватизм, открывающий дорогу лицемерию деспота (под флагом защиты правопорядка можно, как мы знаем, устраивать репрессии и бороться с политической оппозицией). Но можно видеть в нем парадоксальную форму открытости неизвестному, более радикальную, чем шмиттовский диалектический принцип единства правового с чрезвычайным.

3. Значение Канта для политической философии

Фигура Канта достаточно двусмысленна. С одной стороны, он подытожил и придал строгую форму либеральной традиции XVII–XVIII веков. Его политическая теория индивидуалистична — право имеет в ней внешний характер согласования индивидуальных воль. Его легалистский пафос, который имел огромное влияние на либеральную доктрину XIX–XX веков, подвергся впоследствии яростной критике слева как ложный универсализм, прикрывающий общественное неравенство и мешающий ввести социальное законодательство (законодательство, которое облегчило бы положение рабочих, подписавших по всей юридической форме грабительские договоры с капиталистами, или американских чернокожих, которым по всей формальной справедливости была выделена обществом «отдельная, но равная» сфера). Кроме того — как считал, например, Гегель — перевод Кантом учения Руссо во внутренний, моральный план чреват эгоизмом индивида, думающего лишь о своей нравственности и отказывающегося от реальной, преобразующей мир деятельности.

Но в то же время Кант предложил совершенно радикальную, бескомпромиссную этику, которая наделяет каждого человека непосредственной ответственностью за общее дело. Делая ставку на свободу против рассудка, Кант фактически создал учение о народе, состоящем из одних царей. Пусть он призывал их «рассуждать, но подчиняться»[16], потенциально его учение готовило революционеров. Кроме того, нужно отметить радикальную для того времени позицию Канта по вопросам религии. Фактически Кант объявил Бога идеей разума, которая просто необходима человеку для практических целей. Поэтому многими он был воспринят как атеист.

Не случайно поэтому, что современники и ближайшие потомки увидели в Канте глашатая Французской революции. Генрих Гейне писал, что Кант «далеко превзошел своим терроризмом Максимилиана Робеспьера» и что своим «мещанским» крючкотворским рационализмом он убил Бога так же, как юрист Робеспьер убил короля[17]. Можно спорить с этой фразой в частностях (Робеспьер исходил из логики чрезвычайного, а Кант — из рубящей логики закона), но в главном она точна. Учение Канта внесто внутренний разрыв в мир, в государство и в душу современного человека. Оно стало конституцией человека, который не знает, чего от себя ждать, и мира, который расколот и отчужден от себя изнутри. Тот протез закона, который Кант предложил для латания этого разрыва, стал, скорее, немым и бессмысленным знаком его зияния.


Еще от автора Артемий Владимирович Магун
«Опыт и понятие революции». Сборник статей

Артемий Владимирович Магун (р. 1974) — философ и политолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, преподает на Факультете свободных искусств и наук СПбГУ. Подборка статей по политологии и социологии с 2003 по 2017 гг.


Рекомендуем почитать
Власть предыстории

Проблема происхождения человека, общества, зарождения и становления древнейших социальных феноменов всегда оставалась и по сию пору остается одной из самых трудных и нерешенных в науке. Новизна книги И. Ачильдиева не только в остроте гипотезы, объясняющей, по мнению автора, многочисленные загадки процесса антропосоциогенеза с позиций современной науки. Некоторые положения книги носят спорный характер, но такая дискуссионность необходима для формирования современных представлений о закономерностях развития общества.


От Достоевского до Бердяева. Размышления о судьбах России

Василий Васильевич Розанов (1856-1919), самый парадоксальный, бездонный и неожиданный русский мыслитель и литератор. Он широко известен как писатель, автор статей о судьбах России, о крупнейших русских философах, деятелях культуры. В настоящем сборнике представлены наиболее значительные его работы о Ф. Достоевском, К. Леонтьеве, Вл. Соловьеве, Н. Бердяеве, П. Флоренском и других русских мыслителях, их религиозно-философских, социальных и эстетических воззрениях.


Марсель Дюшан и отказ трудиться

Книга итало-французского философа и политического активиста Маурицио Лаццарато (род. 1955) посвящена творчеству Марселя Дюшана, изобретателя реди-мейда. Но в центре внимания автора находятся не столько чисто художественные поиски знаменитого художника, сколько его отказ быть наёмным работником в капиталистическом обществе, его отстаивание права на лень.


Наши современники – философы Древнего Китая

Гений – вопреки расхожему мнению – НЕ «опережает собой эпоху». Он просто современен любой эпохе, поскольку его эпоха – ВСЕГДА. Эта книга – именно о таких людях, рожденных в Китае задолго до начала н. э. Она – о них, рождавших свои идеи, в том числе, и для нас.


Терроризм смертников. Проблемы научно-философского осмысления (на материале радикального ислама)

Перед вами первая книга на русском языке, специально посвященная теме научно-философского осмысления терроризма смертников — одной из загадочных форм современного экстремизма. На основе аналитического обзора ключевых социологических и политологических теорий, сложившихся на Западе, и критики западной научной методологии предлагаются новые пути осмысления этого феномена (в контексте радикального ислама), в котором обнаруживаются некоторые метафизические и социокультурные причины цивилизационного порядка.


Магический Марксизм

Энди Мерифилд вдыхает новую жизнь в марксистскую теорию. Книга представляет марксизм, выходящий за рамки дебатов о классе, роли государства и диктатуре пролетариата. Избегая формалистской критики, Мерифилд выступает за пересмотр марксизма и его потенциала, применяя к марксистскому мышлению ранее неисследованные подходы. Это позволяет открыть новые – жизненно важные – пути развития политического активизма и дебатов. Читателю открывается марксизм XXI века, который впечатляет новыми возможностями для политической деятельности.