Единственный свидетель - [9]

Тогда я говорю:

— Откройте, Ромуальд Сигизмундович! Это я, доктор Рогов. Я вам все объясню.

Слышим, чертыхается, ворочает шкафы, разбирает свою баррикаду, гремит засовами.

Наконец, отворил дверь. Увидел моего Пугачева в шинели, залитой кровью, и с винтовкой за плечами — побелел, сердечный, и сел прямо на пол. Сидит в голубых невыразимых на холодном полу, ноги раскинул, рот раскрыл и смотрит на нас, как петух на кухарку, которая пришла в курятник с топором в руках. Бормочет:

— Все, все берите!.. Только оставьте жизнь!

Ну, а когда узнал, зачем собственно мы к нему пришли, ужасно рассердился.

Поднялся с пола, оправился и стал визжать:

— Безобразие!.. Я буду жаловаться в домовый комитет! Врываются ночью, будят раньше срока! Какое мне дело до какой-то бабы?.. Надо вовремя рожать!

Мой спутник опять помрачнел.

— Помолчи, хозяин! Бери бердан, становись на пост, раз приказано!

Залевский взглянул на его лицо, пожал плечами и смирился. А я пошел к себе за чемоданчиком с инструментами.

Потом мы поставили нашего буржуя на пост.

Он взял у меня пищаль и сказал:

— Я подчиняюсь насилию, но я протестую!

А красногвардеец ему:

— Протестуй сколько хочешь, только с поста не сходи. Сойдешь с поста — худо будет!

…Вскоре я уже хлопотал у постели роженицы в полутемном подвале, где жил Сибирцев — так звали этого красногвардейца.

Через три часа все совершилось. Народонаселение мира — нового мира! — увеличилось на одного человека. Это был здоровенный мальчишка.

Отец взял его на руки, посмотрел на красное натужное личико, улыбнулся и сказал:

— Владимиром назову. В честь Ильича!

…А не так давно мне пришлось быть официальным оппонентом на защите диссертации одним молодым военным врачом…

Я — старый профессор, специалист в своей области — был просто поражен этой блестящей диссертацией на тему обезболивания родов. Самое же удивительное заключалось в том, что диссертант ухитрился начать свою работу еще во время войны, на фронте, работая в большом армейском госпитале.

Это свидетельствовало о его больших способностях. Звали его — Владимир Сибирцев. Я сидел на защите и волновался не меньше самого диссертанта.

Думал: «Он или не он?»

Когда все кончилось и Сибирцева поздравили с присвоением ему ученой степени, я не выдержал и сказал:

— Позвольте, доктор, задать вам один… вопрос в частном порядке.

— Пожалуйста, профессор?

— Вы ровесник Октября?

— Да, я родился в тысяча девятьсот семнадцатом году. И даже точно — седьмого ноября.

— Ваш отец мебельщик, работал на мебельной фабрике Залевского, участник штурма Зимнего дворца?

— Да! А вы его знаете, профессор?

Я не оратор. Но тут я сказал целую речь. Я рассказал аудитории все, что вы уже знаете, и закончил так:

— Я счастлив тем, что принял в Октябрьскую ночь собственную смену, которой мы, старики, можем гордиться!

Кажется, я даже прослезился тогда. Мы расцеловались с Сибирцевым. Аудитория устроила нам овацию.

Вот собственно и все. Теперь судите сами — удивительный это случай из жизни или нет!

1947

Романтика

Я сейчас на нашем дворе самая знаменитая. Когда я иду в булочную за хлебом или еще куда, на меня люди пальцами показывают. А мальчишки, те просто проходу не дают. Прыгают вокруг меня, как бесенята, и кричат:

— Тетя Настя, расскажите нам про китов!

— Тетя Настя, правда, что ваш сын убил говорящего кошколота?

А один — вот такой, от земли не видать! — третьего дня остановил меня и говорит:

— Тетя Настя, правда, что ваш сын прислал вам живого китенка?

— Правда, — говорю.

Он так и подскочил:

— Отдайте его мне! Вам все равно его негде держать! Он в ванной не поместится!

Я спрашиваю:

— А ты где будешь его содержать?

Он говорит:

— Мой папа заведует баней. Я его попрошу пустить китенка в бассейн для плаванья. И там он будет спокойно расти.

Я говорю:

— А кормить его чем вы с папой станете? Мылом? Или мочалками?

Он глазом не моргнул.

— Этот вопрос, — говорит, — мы, юные натуралисты, уже обсуждали. На такое дело каждый даст, сколько может, из киношных денег. Мы будем в складчину, всем двором, покупать для маленького кита свежую рыбу и фруктовое мороженое.

Долго не верил, что никакого китенка нет у меня. Даже заплакал.

А сын у меня действительно китобоец. Он плавает в ледовитых морях, за тридевять земель от Москвы, и стреляет в китов из гарпунной пушки. А попал он туда исключительно через свою… как ее… романтику. Сколько я от этой самой романтики натерпелась, сколько слез пролила, одна подушка знает!

И откуда она у него взялась, ума не приложу.

Муж мой покойный был человек степенный, положительный, работал слесарем в нашем домоуправлении. Выпивать — выпивал, но без особой романтики, в меру. Сама я тоже женщина сырая, сидячая, всю жизнь прожила в Москве, на Красной Пресне.

Когда в 1941 году немец нашу Пресню бомбил и мне предложили эвакуироваться в глубокий тыл, я и то наотрез отказалась.

«Лучше, думаю, я еще двадцать зажигалок потушу, и на окопы пойду, и за ранеными буду ухаживать, чем тащиться неведомо куда».

А Лешка мой ни в мать, ни в отца. Он еще совсем мальчишкой был, а она, романтика эта, уже трепала его, как лихоманка какая!

Три раза из дому убегал!

Первый раз стащил отцовские валенки и полушубок и подался… на Северный полюс! До полюса, однако, не доехал: в Лосинке милиция сняла с электрички.