Единственный свидетель - Бог: повести - [39]

И вдруг словно гром с ясного неба — шайка схвачена, украшена убойцами купа осин.

Впервые за семь лет местное население вздохнуло с облегчением. Неделю благодарно звонили звоны на ошмянских костелах, неделю все праздновали, как на святой день божьего воскресения, все славили Ваньковича, который победил и уничтожил душегубов, сдержал слово, отстоял свою жизнь и впридачу получил тысячу золотых.

Взял Ванькович разбойников под конец сентября. Случилось это так. За сем верст от Русиновской на заброшенном дворе доживал свой век старый шляхтич Собейка. Проживали при нем две бабки за кухонную прислугу да несколько паробков. И на этот бедный, разваленный двор попросились на постой с десяток оршанских шляхтюков, опытных, если судить по кулакам, костоломов, а если судить по стоптанным сапогам и протертым свиткам, то лишних сынов из небогатых фамилий. По деревенькам и дворам потекла молва, что шляхтюки наделены широким горлом, а подвыпив, выхваляются перед хозяином, что развесят шайку татей вдоль дорогой им Черной дороги, главаря же повезут к великому князю в засмоленной бочке. За самохвалов помолились, зная по предыдущему печальному опыту, что те пьют на собственных поминках. Потому что хоть оршанские искатели золота, может, и знали, где черт ночует, но не с их умом и ловкостью было исполнить то, на что и судье Ваньковичу хитрости не хватило.

Как-то в полночь в ворота сонного уже двора Собейки застучала рука и послышался женский просительный крик:

— Собейка! Это я — Русиновская! На нас напали! Спаси!

Ворота раскрылись, но вместо перепуганной соседки ворвались на двор с полтора десятка злодеев, а следом — конный в латах, в шлеме, покрытый черной епанчой.

— На колени! — крикнули убойники и двух собейковых человек, которые схватились за топоры, сразу же порубили палашами.

Пан Собейка и паробки бухнулись на колени.

— Рубите приблуд! — приказал конный.

Половина разбойников бросилась в хату за оршанцами, через мгновение оттуда послышался глухой шум боя.

Главарь сошел с коня и тоже зашагал в хату. Когда он переступил порог, тут горели лучины, и слабые их огоньки тускло освещали судью Ваньковича, плотную стену его людей и повязанных злодыг.

В это же время на дворе люди Ваньковича выходили из пуни и стайни, из комор; вязали заколоженных неожиданностью ловушки разбойников.

— Видишь, есть бог, — сказал Ванькович главарю. — Привел тебя под топор. Снимай шлем.

Тот, медля, начал расстегивать кожаный ремешок, хрипло, отчаянно вздохнул и махом скинул шлем на пол. Ванькович увидел лицо своей невесты. Ядвига презрительно усмехалась.

— Не ошибайся, — остудил ее Ванькович, — именно тебя ожидал. Связать! — приказал он своим людям и вышел на двор.

Там, возле пуни, скопом стояли пленники. Стража держала факелы, и отблески червоного света ярко высвечивали во тьме настороженные, с затаенной ненавистью глаза многократных убийц.

— Помолитесь! — как приговор, сказал Ванькович.

Со скопа отозвался злой голос:

— Помолимся, судья! Пусть тебе будет с Ядвигой так сладко, как нам всем с ней бывало!

Ванькович переждал насмешливый мстительный хохот татей и махнул сотнику:

— На сук!

Злодеев окружили плотным кольцом и погнали по дороге да высоких осин.

Ванькович вернулся в хату. Ядвига со связанными руками окаменело стояла в углу. Избитые разбойники грудой лежали на полу. Нижние тяжело стонали, верхние грязно ругались на Ядвигу.

— Этих и эту в хлев! — приказал Ванькович.

Скоро в хату донеслось верещанье потесненных свиней…

Через месяц на главной виленской площади перед костелом святого Станислава, там, где высится стародавняя башня Крыви-Крывейта, плотники сбили помост, на помосте поставили виселицу. Объявленным днем на площади столпилось за двадцать тысяч народа. Не каждый великий князь при своей коронации видел здесь столько людей.

Время близилось к полудню. В замковом подземельи ксендз примирял Ядвигу со смертью. Она попросила свидания с судьей Ваньковичем. Тот пришел к ней.

— Ванькович! — Ядвига опустилась на колени. — Прости меня!

Ванькович не отозвался.

— Скучно жилось мне, Ванькович, — тихо, словно просясь о сочувствии, сказала Ядвига. — Не по сердцу мне было, как Марта, запасаться на зиму медом и мясом. Из года в год. Медвежье житье. Или бормотать молитвы перед крестом. Отец ждал сына. Я рыцарем должна была родиться. Но черт всунулся. Мужское сердце с женским телом соединил. А пошла за Ходевича, так он пил и бил. Не стерпела — звездышем ему в лоб. Умер — а мне праздник. И уже никого не жалела. В наслаждение вошло летать над бездной, куда льется кровь и падают жизни. Как месяц без дела, голова начинала гореть… Бессмыслица то, что мы жизнью называем… А тебя я любила. Тоскливо мне было без тебя. Только знала, что вместе нам не судьба… Не могла дождаться, Ванькович, когда исполнишь клятву. Я разве только на минуту тебя пережила б — тоже полоснула бы ножом по шее…

— Имела лучший выход, — мрачно ответил Ванькович. — Могла споить свое стадо и порезать… Возможно, бог и простил бы тебе…

— Нет! — твердо отказалась Ядвига. — Гадилась бы сама себя, что тех зарезала, кого сама на грех соблазнила…