Единственный свидетель - Бог: повести - [2]

В молчании проехали мы до крайней хаты; дальше лежали поля, холмы, начинался лес, в котором исчезала бурая лента дороги. Посередине между деревней и лесом стояла корчма, и к ней мы поскакали.

Еврей-корчмарь, заслышав топот, вышел на крыльцо, а увидав мундиры, кинулся нам навстречу в ворота и стал кланяться и зазывать в дом. Куча детских лиц подглядывала в окно нашу встречу.

— Если к вам зайдут солдаты, — сказал я строго, — не вздумайте продавать им водку.

Корчмарь стал клясться, что сей же час запрячет водку в погреб, под большой замок, где ее и черти не найдут, а он просит господ офицеров посмотреть, как это будет выполнено, пусть они войдут в дом и увидят своими глазами его усердие. Завороженный этой болтовней, Васильков готов был спешиться и следовать за хитрым хозяином, чтобы в духоте грязной корчмы заплатить втридорога за рюмку дряннейшей водки.

Но тут из лесу вынеслись кони, коляска и клуб пыли за ней. Корчмарь приставил козырьком руку, вгляделся зоркими глазами и, нечто для себя важное определив, выдвинулся вперед. Коляска приблизилась и пронеслась мимо. В ней сидели господин лет пятидесяти, юная красавица (Васильков, я заметил, с одного взгляда насмерть в нее влюбился), а напротив них молодой человек со скрещенными на груди руками. Все трое имели сердитый, мрачный вид, словно их только что в лесу ограбили и в придачу надавали пощечин. Никто из них не взглянул в нашу сторону, только кучер-лакей окинул спесивым взглядом и, верно, мысленно огрел нас длинным своим кнутом.

Корчмарь, хоть путники его вовсе не заметили, счел должным низко поклониться и глотнуть поднятой колесами пыли.

— Это кто? — спросил я, когда он разогнул спину.

— О! — воскликнул корчмарь. — Это пан Володкович.

— А красавица — его дочь? — поспешил узнать Васильков.

— Его, его, — подтвердил корчмарь. — И его младший сын. Володкович о! — это богатый пан. Пятьсот душ имел до реформы. А если дочь выйдет замуж, он станет еще богаче.

— Как же такая прелесть не выйдет замуж? — хмурясь, сказал Васильков.

Корчмарь пожал плечами:

— Может быть, и не выйдет. Разве люди решают? Бог решает. Только бедные не могут стать счастливы, а богатые могут быть несчастны. Да, да. И я был богат, потому что был сыт и имел сытыми детей, а теперь последний нищий богаче меня — он ест свое, а мое едят люди…

— И жених у нее есть? — спросил Васильков.

— Есть, есть жених, — с непонятною радостью сообщил корчмарь, чем глубоко опечалил моего юного приятеля.

— Ну, если корчма в убыток, — сказал я хозяину, — разве трудно ее продать и заняться другим делом?

— Продать! Продать легко, — ответил корчмарь. — Я за одну минуту ее продам. Только это все не мое. Это господина Володковича. Я арендую за двести рублей. За двести рублей! — повторил он. — А где их взять? Мужики много пьют — пристав грозит тюрьмой. А кроме водки, им ничего не надо. У них все с собой — и хлеб, и лук. Убытки, одни убытки. О, зачем мой отец не завещал мне кузницу!

Причитания прибеднявшегося корчмаря, однако, не вынудили меня подарить ему рубль. Я подумал, что и мое положение ничем не лучше. Приведись мне завтра снять мундир — так некуда будет деться.

— Не надо унывать, — сказал я и тронул Орлика.

Васильков тоскливым взглядом провожал экипаж, въезжавший в деревню. Сколько грустных минут доставит ему эта дорожная встреча, милое девичье личико, надменно не заметившее гвардейского прапорщика, сколько пустых мечтаний родится и умрет в его сердце, пока эту призрачную любовь не раздавят колеса другого экипажа, проносящего мимо следующую красавицу.

II

На деревенской улице нас встретил мой денщик Федор.

— Ваше благородие, я вам квартирку подыскал. На отшибе, мельников дом. Поедете смотреть?

— Я тебе вполне доверяю, — ответил я. — Только покажи, где стоит. А что денщик прапорщика?

— Ихнего благородия денщик за фельдфебелем тягается, и вообще, он не денщик, а шалопут.

— Что же мне с ним делать, — смутился Васильков. — Разве бить?

— Ну, зачем. Воспитывать. Вот мы с Федором друг друга с полуслова понимаем.

— Так мы, Петр Петрович, уже семь лет вместе, — с гордостью отвечал Федор. — С самого Севастополя. Но сказать правду, так и в первые дни я вас не подводил.

Обогнув каменную ограду церкви, мы узкою дорогой между соседних плетней проехали за огороды. Тут дорога недолго пошла олешником, и по выезде из кустов сразу увиделся мельников дом.

Мы спешились и вошли в сени; две двери были здесь: левая — в камору, правая — в комнату, и эту дверь Федор отворил.

Высокий, сутулый старик сидел на лавке у крохотного окна.

Я поздоровался.

— Добрый день, — неприветливо ответил старик. — Такая вот моя хата. Может, грязно, так некому убирать — хозяйка моя умерла, дочки замужем, сыны разошлись по белому свету…

Я осмотрелся. В противоположность словам старика изба показалась мне чистой. Глинобитный пол был выметен, посуда стояла на полке аккуратно, на образах висело свежее полотенце, полати были задернуты чистым холстом.

Старик внимательно за мной наблюдал. Я чувствовал, что мое пребывание ему нежеланно, но кому приятны, подумал я, непрошеные постояльцы. Ночь-две переночую, с него не убудет. Еще и уплачу. Видно, привык к одиночеству, разлюбил людей, вот и противится незнакомцу.