Единственный свидетель - Бог: повести - [193]

Отправив Децкого вниз, Сенькевич поделился своими злоключениями: вот сквозь эти щели преступники высмотрели его на опушке, один из них выбрался в окно, обошел лужок, подкрался и напал.

— Тебе не встречались? — спросил Сенькевич.

— Зеленые?

— Да.

— Видел возле хутора.

— Значит, скоро придут, — сказал Сенькевич.

Они спустились вниз. Здесь Сенькевич попросил Децкого одолжить на полчаса свой пиджак, и этот пиджак надел Корбов.

— Слушайте, Децкий, — сказал затем Сенькевич. — Сейчас будет проводиться задержание. Вы должны сидеть наверху, не двигаться, не шевелиться, не говорить. Если нас будут убивать — не вмешивайтесь. Если потребуется, я сам позову вас. Понятно?

Децкий кивнул.

Пережитые ужас и страхи обессилили его. Теперь, чувствуя свою жизнь под достаточной защитой двух инспекторов, он сломился, ему хотелось лечь и заснуть. Но только отошел мертвящий страх физической гибели, как немедленно его стал обнимать страх той новой ситуации, опять же безвыходной, казалось, ситуации, которая сложится, когда убийцы вернутся и будут захвачены майором. Вот тогда, спасая свою шкуру, в пустой и глупой надежде раскаянием и полновесной правдой уменьшить кару закона, они выложат все, все, что знают и о чем смутно догадываются. И когда их спросят, почему они стремились убить Децкого, они ответят — потому что он был поставщик и производитель, получал половину дохода, обогатил всех, обогатился сам — и дадут в руки розыска и суду такие факты, против которых не возразишь. И Децкий так же горячо, как в недавнее свое одиночество, молился о явлении Сенькевича, стал молиться, чтобы убийцы одумались, бежали в город и нашли себе алиби. И пусть майор Сенькевич ищет их, пусть пытается определить, кто здесь был, кто мордовал его кастетом, связывал, загонял в рот кляп и держал на грани мучительного ожидания смерти. И желая этого, Децкий думал, что убийцы именно так и поступили — взяли его машину и понеслись в город, и делают все необходимое для своей самозащиты. Это представлялось ему наилучшим выходом для них. Ведь вернуться сюда можно лишь с одной целью убить обоих, ведь они не могут убить лишь его, Децкого, а Сенькевича оставить в живых, ведь покушение на жизнь майора, ну пусть еще не на жизнь, а только на здоровье и на свободу, уже произведено, они уже подлежат ответственности… Но кто настолько смел и настолько жесток, чтобы решиться на два убийства? Однако они не побоятся, подсказывал ему рассудок, где одно, там два, какая им разница, семь бед — один ответ, не о грехах думают — о собственной шкуре; ведь убили Павлушу, даже старушку восьмидесяти лет не постыдились ударить. Дряхлую свидетельницу убрали, а уж майора милицейского, инспектора, который розыск ведет, все ниточки в руках держит, из ниточек петлю вяжет, его никак нельзя пожалеть, просто невозможно. Нет, придут они, придут, думал Децкий, вернутся, их ничто не удержит, они уверены, что мы связаны, лежим как бревна; откуда им знать, что освободились, что пришел третий. Они вернутся, их тут же в дверях, дураков, и хвать, руки за спину — и в город, в кабинет, на допрос: кто, зачем, почему и с кем вместе? Часа не пройдет, как они все выложат, все тайны раскроют, хоть это им и невыгодно. Потому что эти люди глупы и жестоки. И если пойдут в тюрьму сами, то поведут за собой всех остальных, всех, кого смогут повести показаниями. Это ничтожные люди, они возжелают, чтобы всем стало плохо; им будет горько и яростно, если кто-нибудь убережется, останется на воле, выйдет сухим. Тем более если убережется он, Децкий. Ведь это он вынудил их бояться, дрожать, спасать себя через уничтожение других…

Но кто второй? — задумался Децкий. — Один — Петька, Петька Смирнов, завскладом, можно сказать — бывший завскладом. Он уже — человек пропащий. Ему не выкрутиться. Если и вернется в город, то алиби себе не устроит, попросту не успеет. Любое его оправдание сегодня же будет проверено с предельной придирчивостью. Он не может создать себе алиби, думал Децкий. Для него мчаться в город — еще хуже, чем идти сюда. А из этого неминуемо следует, что если они на мельницу не вернутся, то второй должен Петьку угробить. Иначе его самого возьмут. Но если они решили вернуться, то они не думают об алиби, они думают, что у них никто не спросит алиби, для них единственный ход — идти до конца: наша гибель для них — спасение. Но если они придут, их зацапают, а когда их зацапают, то Петька Смирнов сделает добровольное признание. И каково бы ни было Петьке — а ясно, что ничего хорошего его, заводского ворюгу и бандита, не ждет, — ему, Децкому, хоть и в меньшей мере, тоже отмерят срок с конфискацией имущества. Да и что, собственно, с того, что Петьке будет плохо? Петька все равно обречен. А вот он, Децкий, пока что не обречен, он спасся от смерти, обязан спастись от суда и тюрьмы. Обязан, обязан, думал Децкий. Господи ты мой, что же делать? И вдруг ему открылось, что в его силах изменить обстоятельства, изменить их таким образом, что они станут полезны не убийцам, не сволочи Петьке с компаньоном, с Данилою или Витькой, не майору с помощником, а ему, Децкому. Он имеет полное право, он более всех пострадал, он пережитыми страхами заслужил. Он, Децкий, с того света вышел, возле него смерть постояла, руку заносила жизнь оборвать, холодом на висок подышала, он воскрес, да, можно сказать, из мертвых восстал. Это его, Децкого, Петька Смирнов в гроб готовил, не дрогнуло сердце у складской крысы, так пусть сам поплатится, пусть напарник решит, как с Петей расстаться. Это будут их личные отношения, дело их совести — жалеть или миловать. А ему, Децкому, надо сделать самую малость: выставить в окно палку с платком и помахать, когда появятся на тропинке, чтобы издали бросилось им в глаза и стало ясно нельзя на мельницу, что-то здесь случилось, что-то чрезвычайное произошло, кто-то освободился или освободил, нет связанных, а есть опасность, засада, их видят, ждут, им грозит разоблачение. И тогда они кинутся в лес, побегут спасаться, и по железному закону всех мерзавцев обреченный завскладом получит сокрушительный удар кастетом в висок.