Единственный свидетель - Бог: повести - [181]

— Надо в милицию заявить, — посоветовал Сенькевич.

Завсекцией почему-то посмотрел на директора и сказал, тоскливо вздыхая:

— Знаем мы эти заявления.

Крепко ему врезали, видел Сенькевич, и наверняка было больно, и одним только глазом смотрел на свет, но предпочитал человек молчать, решил стерпеть, закрыться очками и пережить. Почему? Не верил, что найдут и накажут? Или самолюбие не пускало сказать: «Меня побили». Но это было его дело, Сенькевич переубеждать не стал. Рассматривал обоих, слушал.

Оба отвечали обстоятельно, но ничего нового не сказали: ехали врозь, встретились в Игнатово, ночевали на даче. Говорили правдиво, но что-то недоговаривали; Сенькевич чувствовал в собеседниках какую-то напряженность; она возросла, когда спросил о Павле; упала, когда поинтересовался их знакомством с коллекционером; опять возросла, когда спросил директора о бывшей завсекцией Екатерине Мелешко. Вслух звучала правда, сообщались положительные элементы, и эта правда представлялась Сенькевичу неполновесной, канцелярской, имевшей основу в бумажках личного дела приказах, служебных характеристиках, трудовой книжке. И директор и его подчиненный отвечали быстро, но с каким-то мгновенным, едва приметным запаздыванием, словно ответы проходили в уме цензуру, и что-то выбрасывалось, и пропуски тут же заполнялись каким-то неважным наполнителем. И у обоих Сенькевич чувствовал сгустки страха, у директора он был меньше, у завсекцией больше, и эти сгусточки пульсировали в такт ответам. Но чего им было бояться? Что настораживало этих людей? Наобум Сенькевич спросил, есть ли у них машины. Оба односложно подтвердили, что есть. Тогда он спросил, есть ли у них дачи. Оказались и дачи. Но эти вопросы и ответы на них, видел Сенькевич, доставили обоим сотрудникам сильное переживание, словно он коснулся предмета неприятного или интимного. Все это было странно, имело не понятную Сенькевичу причину. Он решил увидеть их в домашнем быту, раздельно друг от друга, в привычной обстановке. «Мой дом — моя крепость». Как они будут держаться в своей крепости? Как эти крепости выглядят?

Окончив встречу, Сенькевич вышел в торговый зал. Личный интерес повлек его в секцию электротоваров, захотелось, благо был удобный случай, посмотреть настольные лампы. Проходя мимо секции номер два — «хозяйственные товары», которой заведовал Виктор Петрович, Сенькевич обратил внимание на яркую картонную коробку с довольно смешной надписью — «Замок повышенной секретности». Секретность эта, как он сразу убедился, крылась в двойном наборе бороздок. Он поинтересовался, кто же рекламирует так безобидное свое изделие — и застыл: хитрые эти замочки выпускал инструментальный завод, тот самый завод, где работали Децкий, и покойный Пташук, и завскладом Смирнов. В первую секунду его и удивило именно это: что тут, в секции, которой заведует человек, подозреваемый Децким, продается товар, который производится заводом, и более того, участком ширпотреба, подчиненном Децкому. Но вслед первому удивлению пришло другое, выстроились не понятная еще, но твердая цепь: завсекцией — директор — Смирнов — Пташук — Децкий — и соединилась с другой связкой людей: Децкий — Мелешко — коллекционер.

Приметив краем глаза входящего в зал Виктора Петровича, Сенькевич тотчас ушел в секцию электротоваров. Постояв здесь несколько минут у ряда торшеров, поглядев на них невидящими глазами, он покинул магазин и сел в машину.

— Поехали, Валера, — сказал он.

— Куда?

— Покатаемся, — ответил Сенькевич. — На кольцо.

Они мчались по кольцевой дороге, то примыкавшей к новостройкам, то разрезавшей лес, то возносившейся на дамбе над заливными лугами. В открытые окна бил насквозь ветер. В лад скорости неслись и мысли Сенькевича, задерживаясь, как и машина, перед знаком «Stop» и обгоняя одна другую, когда Валера стремился почувствовать предел мотора. Люди, о которых думалось сейчас Сенькевичу, подобно этой, обнявшей город, дороге, замыкались в кольцо, только коллекционер стоял одиночно, соединенный с прочими через Мелешко, через женщину — не через дело. Екатерина Трофимовна тоже не имела постоянных связей: когда появлялась она, отходил в сторону Виктор Петрович, приходил он — отодвигалась она. Сенькевич гадал, с кем лучше ее соединить: с директором или Децким? Все остальные стояли в этом кольце прочно. Потом Сенькевич исключил Пташука, и образовалась брешь: Децкого и завскладом разделило пустотой. Вообще, Децкий обособился; это соответствовало реальности — он вел следствие против знакомых, он им не верил или не доверял, кого-то из них он считал способным на воровство. Все эти люди были повязаны и экономическими отношениями: производство — сбыт, и здесь, конечно, могла иметь место повышенная секретность: левые замочки средство приработка. Если так, то дело выезжало на широкую колею; Сенькевичу почуялся запах особо крупного хищения. Но если хищение, если производитель — цех Децкого, думал Сенькевич, то почему он пришел в органы? Зачем было воровство? Зачем частное следствие? Пташук погиб, почему ж этих, магазинных, пугает его имя?

Толковые объяснения не возникали; требовались знания, а знал он мало, почти ничего, самые верхи, то, что собеседники допустили выставить или не могли скрыть. Наяву были дачи, машины, гаражи, дорогостоящая обстановка, сказания о давних приятельских связях, совместные пиры, благообразные маски, скоординированные ответы, была, наконец, кража двенадцати тысяч и облигаций у Децкого, кража изощренная, четкая, продуманная, без следов и улик. Об остальном — о действительных отношениях, о действительных денежных состояниях, об источниках дохода, о воле, натуре, желаниях каждого оставалось гадать.