Единственный свидетель - Бог: повести - [11]

Никто не стрелял.

Небо было синее, сверкали в воздухе паутинки, стерня золотилась в ярких лучах, и оттого тяжелый топот сапог, вскрики солдат, входящих в азарт, злые окрики Ростовцева: «Бегом! Бегом!» — все это в тишине светлого утра казалось нелепым и невозможным.

Я ехал шагом, цепь уже далеко меня опередила и правым флангом разворачивалась на Шведский холм, до которого двум мятежникам оставалось бежать шагов сто.

Меж тем, следуя вдоль опушки, я поравнялся с местом, откуда инсургенты, на свою же беду, выскочили. Тут я увидал за молодой елью третьего мятежника, вооруженного двуствольным пистолетом, дула которого глядели мне в грудь. Это был крестьянский детина, широкий в плечах, коренастый, одетый в полусвитку. Приложив палец к губам, он подавал мне грозно знак молчать. Я невольно улыбнулся. Кобур был расстегнут, выхватить шестизарядный Лефоше и вогнать в парня пару пуль заняло бы мгновение. Нетрудно было и пленить его.

— Дурак! Чего ждешь! — сказал я тихо и искренне. — Беги. Я не трону. Но — живо.

Бог надоумил детину поверить. Он, пятясь, стал отступать, скрылся меж стволов, и затрещал под его ногами хворост.

На сердце у меня повеселело.

Я глянул на беглецов. Они сбрасывали свои серые длинные чамарки. От леса их отделяло двадцать шагов. Вдруг Лужин взял у солдата штуцер, прицелился, выстрелил — и выстрелил, подлец, метко. Мятежник, бежавший первым, рухнул как подкошенный. Над ним наклонился товарищ, нечто прокричал в сторону солдат и, вскинув штуцер, выстрелил по исправнику — однако дал промах.

Лужин тотчас потребовал у солдат новый заряд. Я ударил коня и с криком: «Не стрелять! Брать живыми!» — поскакал к исправнику. «Не стреляйте!» — сказал я ему. «Да ведь скроется в кустах, трудно будет схватить, — ответил исправник в раздражении. — Людей побьет». — «Выкурим!» — ответил я. «Но ловко я сразил? — спросил у меня Лужин. — А скажу, давненько не стрелял».

Мятежник скрылся в кустах.

— Скоро опять сюда выскочит, — сказал Лужин. — С той стороны пристав стоит. Вот увидите. Сейчас конец.

А вот вгоню тебе сейчас в пасть весь барабан, все шесть пуль, подумывал я, и тебе будет конец. Рука моя невольно ползла к револьверу. Чтобы уйти от искушения, я поскакал к сраженному инсургенту. Он был мертв, Лужин попал ему в голову.

— Эх, и понесло его, ребенка, воевать, — вздохнул подошедший солдат. Да что в нем — подросток. А ить, ваше благородие, красивый был. Мать, поди, ждет.

К убитому подъехал его убийца. «Э, да он совсем еще сопляк, — сказал Лужин. — А издали на матерого походил. Фу, черт, нехорошо вышло».

— Да, не похвальный подвиг, — сказал я и поскакал вдоль цепи.

С тыльной стороны Шведского холма стояли конно люди Лужина. Я с горечью убедился, что уйти мятежнику не удастся. Считанные минуты отделяли его от смерти или пленения.

Так и случилось. Вскоре его вывели из кустов с закрученными руками. Лицо его было разбито до крови.

«Зачем же били?» — спросил я солдат. «Да он, ваше благородие, озверел. Федотова чуть не задушил, а вон, поглядите, Мирону два зуба выщербил». И правда, ростовцевского взвода канонир стоял с рассеченной губой и сплевывал кровь сквозь дыру в передних зубах. «А вы, васэ благородие, не думайсе, говорил картавя этот Мирон, — цто он меня сбил. Я его и скрусил. Дал в ухо — он и закацался». — «Не врет», — подтвердили очевидцы. «Ну и молодец, похвалил я. — Благодарю тебя за службу. Я доложу командиру батареи». — «Рад сцарацься, васэ благародие», — ответил довольный Мирон и, что меня удивило, беззлобно поинтересовался у мятежника: «Ну сто, болиц цебе ухо?» — «А у тебя зубы?» — спросил мятежник. Солдаты засмеялись.

— Вот он каков, разбойник, — сказал подъехавший Лужин. — Так я, господин штабс-капитан, его забираю.

— Никак не могу отдать, господин исправник, — ответил я. — Наши солдаты его взяли. Командир решит, как с ним поступить.

— Мне и передаст, — возразил Лужин. — Кому же иному?

— Это уже его дело, — сказал я. — Может быть, вам, а может, военному начальнику; или в Вильно распорядится доставить. А вот что с тем делать?

— Пристав скажет — похоронят. Как звали дружка? — спросил Лужин мятежника.

— Петрашевич. Виктор Петрашевич, — отвечал пленный. — Пусть напишут на кресте.

— Может, и напишут, — сказал исправник. — А тебя как звать?

— Бог знает, — ответил мятежник, — а тебе не скажу.

— Много вас было в шайке? — спросил я.

— Какая же шайка, — презрительно на меня глядя, ответил пленный. Двое и было всего. Это вас, я вижу, сотня выступила против двоих.

Я позвал Ростовцева.

— Господин поручик, поручаю вам охрану пленного. Доставить в деревню живым и невредимым. И пусть умоется у первой воды, а то не разобрать, какую имеет внешность.

Ростовцев назвал четверых солдат в конвой.

Исправник о прочесывании других перелесков, к удивлению моему, не заикался. Я приказал возвращаться. Повели пленного, солдаты пошли к лошадям, пристав послал стражника за лопатами. Я повернул коня и поскакал в деревню.

Доложившись командиру о результатах, я без труда убедил его в пользе сдачи пленного уездному военному начальнику без посредства Лужина. «Наши люди рисковали, — говорил я, — а он эту удачу припишет себе, а про нас скажет, что оказали посильную помощь. С него достаточно, что юношу наповал уложил. И без повода». — «Вы правы, — ответил подполковник, — так и поступим».