Единственная - [14]

— Вот, растишь ребенка, а оглянешься — в доме чуть ли не враг вырос. Ты очень упряма, Оленька.

Господи, хнычет, как бабка! Но у него это что-то новое. И опять он закурил, да еще в кухне! Я испугалась, что последует мелодрама похлеще, или допрос, и нарочно сказала дерзость, которую только что (причем неплохо) придумала:

— Упрямство наследственно. Я его, наверное, от кого-нибудь унаследовала, и, значит, не виновата.

Конечно, это было смешно. Но в ужас пришла только бабушка. Отец рассмеялся, и я не выдержала. Он воспользовался этим, схватил меня и шепнул на ухо:

— Мама говорит, ты хочешь лодочки, что ли? Завтра пойдем и купим. Хорошо?

«Ага! Лодочки — это за Сонечку, — подумала я. — На это меня не поймаешь!» Но я ничего не сказала, потому что вечеринку назначили в следующую субботу, и я не знала, удастся ли мне уломать маму. Я еще покочевряжилась — пусть видят, что мне это не так уж важно. Я ждала, когда же он заведет речь о Сонечке, но он не заводил, и я сказала как ни в чем не бывало:

— Почему же завтра? Пошли сегодня!

Отец посмотрел на часы и спросил, сделала ли я уроки. Я их не сделала и потому ответила, что ничего не задано. Ничего, вечером успею.

— Тогда одевайся, — сказал папка, — да потеплее! До шести успеем. А после у меня дела.

Я молниеносно снарядилась, и мы пошли.

— Только светлые не покупайте, — проводила нас бабушка. — Не стану я их без конца чистить! Лучше бы подождали мать…

И верно, в прошлом году мы с папкой купили белые фетровые сапожки за сто тридцать крон, а носила я их один день, потом снег растаял, и началась черная слякоть. В этом году они мне уже стали малы.

Туфельки нам попались просто сказка: светло-серые и уже не остроносые, а с усеченным носком. Я сначала хотела купить на полномера меньше (это чтоб ноги не росли), но папка заметил, что пальцы у меня скрючены, и спросил размер побольше.

Ну ничего. Если мне в них не ходить, а танцевать, может, этого полномера как раз и недоставало бы.

До шести оставалась масса времени. Мы пошли на книжную выставку. В одном углу лежали албанские книги. Папка удивился, как они бедно изданы. Ни одной не было в переплете, все «рассыпные».

— А может быть, — сказала я, — снаружи они некрасивые, а внутри как раз чудные.

Это я говорила о книге, на обложке которой была нарисована прекрасная печальная девушка в чадре. Видны были одни глаза, но они-то и были такие грустные. А черные косы спускались до коленей.

— Да, — кивнул отец, — пожалуй, это все народные сказки, а они всюду хороши.

Что ж, и Гашек хорош, и Хемингуэй, но и сказки я очень люблю читать.

Когда мы смотрели шведские книги, я подметила, что на меня глазеют два парня. Один веснушчатый, как вентилятор, и страшно смешной, а другой очень даже ничего. Я делала вид, что не замечаю, как они все время плетутся за нами. Только дрожала, как бы отец их не углядел. Но куда там! Он таскал меня от одного стенда к другому, разговаривал так громко, что я его одернула, потому что мальчишки начали ухмыляться. Идиоты!

Потом, когда мы стояли возле русских сказок, ребята вдруг ушли. Выставка потеряла для меня интерес. Я начала тянуть папку домой. Туфли у меня были, чего же еще? Я встала у выхода, с нетерпением ожидая отца. Мальчишки испарились.

В конце концов отец оторвался от книг, и мы вышли на улицу. Но только мы вышли — как вы думаете, кто вдруг вынырнул из-за афишной тумбы? Сначала веснушчатый, а за ним и другой! Мамочки! Еще немного, и они имели бы дело с отцом!

Они перлись за нами до остановки. Когда мы садились в трамвай, я оглянулась и посмотрела на них — пусть не воображают, что я их не вижу. В эту минуту их благородия решились и вскочили в наш вагон. Конечно, в последнюю минуту, когда он уже тронулся. Кондуктор прищемил дверью пальто веснушчатого. Я было испугалась, потом мне стало смешно. Они тоже рассмеялись, взяли билеты и стали проталкиваться к нам. Я чуть не заледенела, ухватилась за отца и больше не обращала на них внимания.

Только уж выходя, я заметила, что они тоже выходят, как раз на нашей остановке! И дальше все время шли за нами. Остановились только у нашей калитки во двор.

Кажется, в наших краях таких и нету. А то бы я их знала. Но тогда, значит, они перлись сюда только из-за меня! Ой, держите!

Потом я ломала себе голову, из какой они школы. Конечно, не слишком долго. Так, чуть-чуть.

Принесла я Сонечке козлят, а она и спрашивает, когда же мы пойдем в парк. Девчушка ничего не забывает!

И вот однажды после обеда отправилась я на улицу и наказала бабушке не торчать на балконе в такую холодину. К вечеру я непременно вернусь, и обещание это я выполню, потому что все равно Рудку нельзя дольше гулять.

Когда мы его одели, он стал как личинка в коконе. И ротик я ему завязала шарфом, как бы не простудился, раз он никогда не гулял. Петер оделся сам, а Сонечку, конечно, одела опять-таки я. Мы захлопнули дверь, и я привязала ключи к носовому платку, чтобы их не потерять — это было бы ужасно, все всплыло бы наружу.

Я никак не могла открыть подвал, но потом это удалось сделать Ивану Штрбе. Он и Рудко подержал, пока мы вынесли мои детские сани со спинкой. Рудко восседал в них, как принц. Сначала он все жмурил глазки, а потом привык. Ребятня окружила нас, все мне завидовали. Я мельком подняла глаза и с ужасом обнаружила, что бабушка торчит-таки на балконе. И конечно, без платка.