Единственная высота - [53]

— Да, сдал.

— Насколько я помню, подготовлены две статьи, тезисы доклада на всесоюзную конференцию. Так?

— Так. Ну и что?

— А то, что теперь их публиковать неудобно. Ибо этот Бек-Назаров, пользуясь вашим аппаратом, добился хороших результатов, а вы, автор, этот же аппарат разносите в пух и прах. Причем статья исходит из нашего института. Сама собой напрашивается мысль, что критика ваша вынужденна и инспирирована Дагировым.

— Мне это и в голову не пришло! — воскликнул Воронцов.

— Ну, о вас речи нет, — улыбнулся Тимонин. — Все знают, что вы не дипломат. Но, — он поднял палец, — раз подобная мысль возникла у меня, она может появиться у другого. Незачем расставлять на своем пути подводные камни. Сомнительная репутация страшнее совершенного в прошлом преступления, от нее не избавишься по амнистии.

Воронцов взял себя за подбородок, почесал щеку.

— Вот напасть. Действительно, странная ситуация, статьи ведь уже отосланы. Что же, забирать их обратно? Вообще в этой истории много непонятного. Может быть, свяжетесь с Шевчуком, Георгий Алексеевич? Ведь вы с ним хорошо знакомы.

— Да, я с ним хорошо знаком, — медленно повторил Тимонин и задумался.

Звонить Шевчуку не хотелось. Собственный мирок только-только стал приобретать устойчивость, огораживаться хрупкой скорлупой. А в истории с аппаратом Воронцова проглядывалась подозрительная поспешность, чувствовалась какая-то червоточинка, и вскрывать ее — значит вступать в конфликт с Шевчуком, опять выходить на арену больших страстей. С другой стороны, нельзя было пройти мимо — дело касалось чести института. Его института… Почти его… Нет, все-таки его.

— Вот что, — Тимонин неодобрительно посмотрел на Воронцова, доставшего сигарету и постукивавшего по ней пальцем. Он не курил и не позволял дымить в своем кабинете. — Вот что, — повторил Тимонин и перевел взгляд на стену, где уныло скалилась с плаката тощая зеленая лошадь, проглотившая каплю никотина.

Воронцов поспешно спрятал сигарету в пачку.

— Я думаю, надо идти к Дагирову, — сказал Тимонин. — Все-таки скоро конференция, и вам на ней выступать. Необходимо сориентироваться заранее.

В приемной было много народа. Сидевшие в ожидании с папками рентгеноснимков в руках врачи неодобрительно посматривали на вошедших: день шел к концу, а к Дагирову не пробиться.

Занятая сортировкой писем секретарша Ниночка подняла голову.

— Подождите минуточку, Георгий Алексеевич, там Агафонов.

Тимонин с Воронцовым многозначительно переглянулись. Агафонов был сравнительно молодым врачом, который на неделю позже, чем следовало, снял у больного аппарат. Ничего страшного не произошло, но порядок был нарушен, и нарушен, как считал Дагиров, в силу наплевательского отношения к человеку и к своему делу. Этого Дагиров не мог ни понять, ни простить. Агафонов, рослый, широкоплечий брюнет, вышел с согнутой спиной и лицом камикадзе, не попавшего в цель. Все смолкли, глядя ему вслед.

Дагиров выслушал Воронцова, посмотрел принесенный им сборник. Потом, вспомнив, вынул из папки программу готовящейся конференции. В ней тоже значилась фамилия Бек-Назарова. Пустяковое, в общем, событие приобретало скандальное звучание. Открывать полемику на конференции по поводу достоинств разных типов аппаратов не стоило. Важен сам метод, а не средства, которыми он осуществляется. И потом, если уж так получилось, что воронцовский аппарат оказался менее универсальным, зачем его пропагандировать? Применят не там, где надо, — и весь метод опорочен. Хочешь не хочешь, придется вмешаться.

— Может быть, свяжемся с Шевчуком? — осторожно начал Тимонин.

Но Дагиров не любил половинчатых решений.

— Нет, нет. Телефонные разговоры, переписка — это все вокруг да около. Надо рубить узел сразу. Самое лучшее — пусть Андрей Николаевич едет в Москву и разберется на месте. Кстати, есть дело во ВНИИГПЭ[3], что-то они там зарубили сразу пять заявок. Надо выяснить.

Тимонин ушел, а Воронцова Дагиров задержал.

— Вот что, Андрей Николаевич, хочу дать вам совет. Вы человек эмоциональный, быстро вспыхиваете и в выражениях весьма экспансивны. А так как обходить острые углы вы не умеете, прошу: при встрече с Шевчуком спрашивайте, слушайте, но своего мнения, пожалуйста, не высказывайте. Так будет лучше. Вы не обиделись?

Воронцов покраснел, вытер вдруг взмокшее лицо платком.

— Нет, нисколько. Что делать, если такой уродился.

Мир соткан из запахов, но помнят об этом только собаки. Человек довольствуется зрительным образом, реже — звуком и, проходя мимо цветущего куста черемухи, не может понять, отчего вдруг вспомнился город юности, далекий вальс на танцплощадке, белое платье рядом, трепещущие руки и первый неумелый поцелуй.

Каждая квартира пахнет по-своему. Так утверждают те, кому по роду своих занятий приходится посещать ежедневно много домов: почтальоны, страховые агенты, участковые врачи. Воронцов открыл парадную дверь своим ключом. Скудная лампочка под потолком не рассеивала мрак в длинном коридоре. От знакомого запаха сжалось сердце. Будто не уходил никуда, не покидал этот дом, будто не пролегло между ним и с незапамятных времен висевшим в углу велосипедом два долгих года — прошлогодний короткий приезд не считается. Пахло мастикой, залежавшейся пылью, старыми книгами; на кухне жарили лук. Ничего не изменилось. Словно вчера, пришел он, первоклассник, с подбитым глазом и оторванным воротником, и соседка, тетя Варя, строго поблескивая очками, ругала его, пришивала воротник и обещала, что ничего не скажет матери. А с тети Вариной племянницей Аллочкой они вместе ходили на каток, потом вот здесь, возле велосипеда, он долго держал ее за холодную руку, но так ничего и не сказал.