Единственная высота - [5]

Родителей Жорка не помнил, они умерли от тифа, когда ему не было года. Их заменила тетка, сестра матери, взбалмошная, стриженая, худая, всегда носившая одно и то же серое платье с высоким глухим воротником. Тетка была поклонницей спартанского воспитания с гимнастикой по Мюллеру и холодными обтираниями. Этот режим она осуществляла неукоснительно, потому что была уверена в необычайном будущем племянника. И Жорка оправдывал теткины ожидания. Никто в детском садике не знал столько стихов. С первого класса по десятый ровным парадным строем стояли в табелях одни пятерки. Количество тычинок в цветке лютика, дата восстания Яна Гуса, отрицательные черты Онегина — эти и все другие необходимые школьнику сведения намертво, без рассуждений впечатывались в его мозг и могли быть извлечены оттуда по первому требованию. В сущности, он обладал лишь одной способностью — идеальной зрительной памятью. Прочитанные страницы стояли перед его глазами со всеми иллюстрациями, сносками, запятыми, они давили своей весомостью, заключенная в них премудрость навсегда оставалась непререкаемой.

В школе на него смотрели как на чудо природы, и он, сознавая свою исключительность, держался немного в стороне от других ребят. Наверное, поэтому даже в юношеские годы друзей у него не появилось.

Если считать школьное образование попыткой в короткий срок передать подрастающему поколению квинтэссенцию, а вернее, окрошку из всей накопленной человечеством информации, то Жорка Тимонин был идеальным учеником, доставлявшим учителям только радость.

Правда, математик Яков Лазаревич частенько ставил его в тупик простенькими задачками, выкопанными из каких-то ветхих задачников, но они в школьную программу не входили, а избирать стезю математика Жорка не собирался.

В школе время текло хорошо и спокойно, а после ее окончания из него, без сомнения, должно было получиться нечто особенное, выдающееся — не все ли равно, что именно?

В десятом классе он впервые влюбился. Однокашники влюблялись раньше — в седьмом, восьмом. Поветрие не минуло и его и, как поздняя корь, переносилось тяжело.

В тот год буйно цвела черемуха. Ее пышные гроздья заполонили городок, и всюду: в палисадниках, возле вокзала, на базарной площади — ветер сметал в кучи маленькие белые звездочки. Запах черемухи будоражил. Жорка выходил на скрипучее крыльцо. В темноте на скамейках слышался тревожащий девичий смех, обрывки разговоров, полные скрытого значения.

Девчонки, которых он знал много лет, которым иногда снисходительно позволял списывать задачи, неожиданно стали загадочными желанными существами, а случайное прикосновение к ним вызывало неведомый ранее трепет. Но девчонки эти, принимавшие, как он знал, ухаживания других ребят и даже целовавшиеся с ними, в ответ на его робкие попытки к сближению только удивленно поднимали брови, будто им улыбался не живой человек, а стоящий на шкафу бронзовый бюст Лавуазье.

Чаще всего Жоркин взгляд останавливался на кареглазой хохотушке Тане Морозовой, занимавшей в классной иерархии красавиц среднее место. Она до самозабвения любила театр, и принесенное из тетушкиной библиотеки роскошное издание Чехова вызвало ее искреннюю радость. Однако послание в стихах, которое он вложил между страницами, осталось без ответа. Напрасно, взяв книгу за корешок, он тряс ее над столом. Ничего не выпало…

Близились выпускные экзамены. Тетка, к старости все больше преклонявшаяся перед чародеями в белых халатах, настаивала на медицинском. Племянник виделся ей похожим не то на академика Павлова, не то на Дарвина — с окладистой бородой и повелительным выражением лица.

Поразмыслив, Георгий согласился с ней. В медицинский парни шли редко — их ценили. Кроме того, в медицине виделась освященная веками романтическая прелесть…

К третьему курсу романтика повыветрилась и Георгий стал даже подумывать о перемене профессии, но скоропостижно скончалась тетка. Впереди маячила мрачная жизнь на одну стипендию без ежемесячной дотации. На курсе было несколько таких трудяг-одиночек. Не выспавшиеся после ночных дежурств, они отвечали невпопад, а на лекциях дремали, положив голову на руки. Нет, такая перспектива его не устраивала. Как раз в это время в институт приехал представитель военно-медицинской академии…

Окончив академию в числе лучших, он отказался от аспирантуры и взял назначение на административную должность в крупный госпиталь. Армия представлялась ему единственным социальным механизмом с идеально продуманной системой иерархии, где, подчиняясь, командуешь сам, где все ясно, четко и до предела логично.

Жизнь на много лет вперед была размечена ступеньками должностей. Недоставало лишь подруги жизни. Но встречи с женщинами почему-то всегда ни к чему не приводили. Анекдоты и шутки, почерпнутые Тимониным из записной книжки, неизменно вызывали недоумение. Юмор, взятый напрокат, — все равно, что шуба с чужого плеча.

Однако идеально прочерченная прямая биография кандидата медицинских наук Тимонина внезапно дала зигзаг: в связи с сокращением в Вооруженных Силах он был демобилизован одним из первых. Кто-то помог, постарался… На прощальном ужине поначалу обстановка была самой благожелательной. Говорили тосты, напутственные речи; хорошенькая сестра из оперблока поднесла завернутую в целлофан электробритву и мило вспыхнула, когда Тимонин расцеловал ее в обе щеки. Начальник госпиталя, седой полковник, ежеминутно поправляя очки, тоже прочел по бумажке речь, и все дружно хлопали. Уже под занавес к Тимонину подошел подвыпивший майор, заведовавший хирургическим отделением.