Единственная любовь Казановы - [52]

— Бесспорно, бесспорно… прекрасный обычай, — умиротворяюще произнес Казанова. — Но вы же не собираетесь драться с ним в ночной рубашке, верно? Разрешите, я поговорю с ним, пока вы будете одеваться. Может, он извинится…

— Никаких извинений я не приму, — высокомерно заявил венгр. — Но вы совершенно правы. На утреннем воздухе голым ногам чертовски холодно. Я сейчас оденусь, а потом приглашаю вас позавтракать со мной, после того как разделаюсь с этим…

И он презрительно повел рукой, указывая на дверь, за которой, как полагал Казанова, прятался напуганный молодой офицер. Удостоверившись, что это именно та дверь, какая нужна, и видя, что венгр благополучно удалился в свой номер, Казанова постучал, но отклика не последовало. Согласно полицейским правилам, висевшим в рамке и запрещавшим недозволенные увеселения в спальнях, двери в этой гостинице были без замков. Не услышав отклика, Казанова толкнул дверь, но, вопреки его ожиданиям, она не открылась. Разведка, произведенная через замочную скважину, убедила его, что к двери были просто-напросто придвинуты стулья. Сильный удар широкого плеча с треском повалил их на пол, и Казанова влетел в комнату; молодой человек, лежавший в постели, вскрикнул и быстро нырнул под одеяло; оттуда раздался приглушенный голос, весьма решительно потребовавший на французском, ломаном итальянском и на чем-то вроде латыни, чтобы нарушитель спокойствия «убирался отсюда».

Казанова приставил к двери стул, чтобы хоть немного задержать венгра, если тот ринется в комнату, жаждая крови, затем подошел к кровати. Вспомнив, что юноша изъясняется по-французски, Казанова заговорил с ним как можно мягче на этом языке.

— Мсье, я пришел к вам как друг… чтобы развязать один сложный узел. Как могли вы оказаться таким трусом и предоставить своему коллеге-офицеру драться одному? Этому должно быть какое-то объяснение. Скажите мне, в чем дело, и я постараюсь умиротворить вашего товарища, а то он клянется, что перережет вам горло!

Ответа не последовало, только фигура, лежавшая в постели, еще больше сжалась, словно трусишка в панике пытался глубже зарыться под одеяло. Даже у Казановы, ненавидевшего браваду, такая безмерная трусость профессионального солдата вызвала раздражение — подобную трусость ни молодость, ни неопытность не могли извинить. Кипя от возмущения, он схватил своими сильными руками одеяло и мощным рывком дернул к изножью кровати…

Бесцеремонный поступок Казановы обнажил нагое тело молодой женщины, причем даже он, разбиравшийся в таких вещах, вынужден был признать, что редко видел более привлекательное зрелище. Но, как ни странно для распутника его калибра, Казанова не смотрел оценивающим взглядом на крепкие груди, тонкие руки, округлые бедра и нежное тело с треугольником темных волос — он смотрел на лицо молодой женщины. Среди спутанных блестящих локонов перед ним было лицо, отражавшее целую гамму чувств, — лицо Анриетты…

Если Казанова не чувствовал себя идиотом, то, безусловно, выглядел таковым, уставясь с глупым видом на свою все еще таинственную любовь, которую он так неожиданно и так бесцеремонно обнажил. Если у него и родилась какая-то мысль, помимо всепоглощающего изумления и растерянности, — это была нелепая мысль о том, что в долгой и многообразной истории любовных отношений редко встречалась такая ситуация, чтобы мужчина держал бесчувственное тело своей любимой на руках и видел ее обнаженной, прежде чем они обменялись хотя бы словом… По счастью для Казановы, женщины редко чувствуют себя оскорбленными, когда мужчина из-за прекрасного пола ведет себя глупо, а Казанова продолжал стоять, уставясь на обнаженную Анриетту, словно деревенщина на ярмарке; тем временем Анриетта, оправившись от изумления, натянула на себя одеяло и спросила Казанову, как он посмел так оскорбить ее — ворваться к ней в спальню и стащить с нее одеяло?

На этот не вполне искренний вопрос можно было дать целый ряд ответов… К примеру, Анриетта прекрасно знала, что он вошел к ней в спальню, полагая, что там мужчина. А Казанова легко мог возразить, что явился к ней не для того, чтобы увидеть ее обнаженной, а чтобы спасти ее жизнь от вспыльчивого венгра. Он же сумел произнести лишь:

— Вы… вы же… Анриетта!

— Это что, дает вам право врываться ко мне в спальню?

— Я… да разве вы не узнаете меня? — взмолился Казанова, лишившись своего обычного нахального апломба. — Я же Джакомо Казанова…

— Казанова? — повторила Анриетта с этаким наивным ехидством. — Я слышала это имя. Не тот ли вы молодой человек, который вынужден был покинуть Венецию из-за супруги некоего аристократа и…

— Вы ошибаетесь, — возразил Казанова, внутренне удивившись, каким, черт подери, образом она могла быть так точно осведомлена. — Я тот Казанова, с которым вы познакомились в водах Большого канала и которого поманили вчера в Риме. И вот я тут, к вашим услугам!

— Теперь, когда мы представились друг другу, первой услугой, о которой я вас, синьор, попрошу, будет покинуть мою спальню, чтобы я могла встать.

К сему добавлю… хочу верить, что в ваших же интересах, а также к вашей чести не раскрывать тайну моего пола, когда увидите меня в форме.