Единственная любовь Казановы - [3]

— Нет, — откровенно признался Казанова, не в силах побороть холодок, пробежавший по спине. — Нет, не могу сказать, чтобы вы выглядели старше.

Буду с вами честен: клянусь богом, вы выглядите даже моложе.

— А ведь это было сорок лет тому назад! — вновь обретя хорошее настроение, победоносно объявил граф. — А вот вы, мсье де Казанова, вы, который были тогда в самом расцвете лет, сидите сейчас передо мною сморщенной развалиной!

— Милостивый государь, — сказал Казанова, вздернув старческий нос, — оказав нам честь «умереть» в Шлезвиге, а затем воскресив себя с помощью таинств розенкрейцерства, вы, боюсь, забыли воскресить заодно и версальскую любезность, какая некогда была вашим украшением.

— Милостивый государь, — спокойно произнес граф, — вы великий мерзавец.

— Милостивый государь, — парировал Казанова, привстав на полдюйма с кресла и склонив свои чресла в изысканном поклоне, — в этом я уступаю пальму первенства вам. Я знавал многих шарлатанов и мистификаторов, но вам, несомненно, принадлежит первое место.

Похоже было, что эта странная встреча соперников-авантюристов перерастет в ссору двух стариков, но граф промолчал в ответ на последнее высказывание Казановы (в котором, бесспорно, отсутствовало версальское изящество и любезность) и продолжал спокойно сидеть, устремив взгляд на огонь. Казанова тоже погрузился в собственные думы. Несмотря на внешнее хладнокровие, он был немало потрясен неожиданным и таинственным появлением графа и никак не мог объяснить себе, каким образом годы не оставили следа на этом старике, которого одни (как только что напомнил ему Казанова) называли Вечным Жидом, а другие считали незаконнорожденным сыном королевы Испании…

Подобно большинству шарлатанов, Казанова сам не был лишен суеверий, на которых играл в общении с другими. Именно эта полувера в сверхъестественное и способствовала его удачам с простофилями, которых, как ни странно, было превеликое множество в век Просвещения, равно как и полувера в то, что он действительно намерен жениться на приглянувшейся молодой особе, делала его красноречивым возлюбленным. А каждый самовлюбленный человек в старости склонен искренне верить, что могучая Вселенная была создана главным образом для того, чтобы служить ему сценой для бессмертия.

Подняв взгляд на гостя, Казанова увидел, что острые холодные глаза бесстрастного циника внимательно изучают его лицо. Безумная надежда вспыхнула в нем. А не может ли быть — не должно ли так быть, — чтобы силы розенкрейцерства послали своего пророка поделиться бессмертием с несравненным кавалером де Сенгальтом?! Быть может — кто знает, — граф намерен включить его в число «филалетов», в эту группу бессмертных, куда, говорят, входят Калиостро, Кондорсе и принц Гессенский?

Циничный смешок графа притушил эту фантастическую надежду.

— Итак, мсье де Казанова, — заговорил он так неожиданно, что Казанова вздрогнул, — вы плохо говорите обо мне в своем «Послании потомкам», которое, между нами, едва ли достигнет своих адресатов.

— Я вас не понимаю.

— Возможно ли? — Голос графа звучал достаточно вежливо, но слегка дрожал от оскорбленного тщеславия. — Неужели вы забросили этот свой безнравственный роман, в котором воспевали собственную персону и на который столь долго тратили свое воображение?

Казанова вспыхнул от гнева, он был оскорблен — но не презрением графа к его моральному облику и той правде, которую о себе рассказал, а намеком на то, что его великий труд не имеет значения. Однако обиду художника на критику сейчас заслонило недоумение.

— Откуда вам вообще об этом известно? — воскликнул он. — Никто же не видел моего «Послания», кроме графа Вальдштейна, да и…

— Вы думаете, это так трудно для меня? — высокомерно прервал его граф. — Для меня, который владеет тайнами Порфирия и Ямвлиха… для меня, который знал Аполлония Тянского[10] и Христиана Розенкрейца… для меня, вдохновителя Эммануэля Сведенборга![11]

Тут Казанове следовало бы расхохотаться, ибо вот так же помпезно сотни раз перечислял он сам звонкие имена, чтобы произвести впечатление на какого-нибудь богатого дурака. Но он не расхохотался. Он воздержался из чувства суеверия и лишь мрачно пробормотал что-то насчет того, что в его труде воздается должное учености графа и его умению вести беседу…

— Не говоря уже о моих чарах соблазнителя, а, милостивый государь? — вставил граф, улыбнувшись при этой попытке Казановы воздать должное его мужскому тщеславию. — Кстати, следует ли нам серьезно отнестись к вашим историям про мгновенно задираемые юбки или их надо считать полетами вашей фантазии, разыгравшейся для нашего развлечения?

Все, кто знал Казанову, могли бы побиться об заклад, что подобное принижение его мужских достоинств должно больно уязвить старого донжуана и побудить дать гневную отповедь очернителю его репутации, но Казанова был сегодня не в себе из-за холода, одиночества и угрозы приближающейся смерти, а также из-за таинственного появления человека, которого он все еще склонен был считать мертвым. Казановой владела одна из самых древних и самых тщетных человеческих страстей — жажда жизни, вечной жизни, хотя Природа уже предупредила его, что предел жизни пройден. Если его давний соперник принес ему Жизнь…