Единственная любовь Казановы - [14]

— Она мертва? — спросил незнакомец и, не дожидаясь ответа, добавил: — Дайте ее мне.

Казанова, казалось, не слышал его. Он смотрел на лицо молодой женщины, белое и застывшее, лежавшее на сгибе его руки. Что правда, то правда: этот венецианский донжуан всегда мгновенно влюблялся, и всякий раз это было «нечто особенное», а женщина — «самая прекрасная из всех», какие ему встречались, и он «будет любить ее всю жизнь». Но на сей раз это было, пожалуй, в самом деле нечто особенное. Во всяком случае, так считал Казанова, глядя на молодую особу и чувствуя, как сквозь тонкие мокрые одежды от ее холодной груди в него проникает волнующее тепло. Да, знакомая искра по обыкновению зажгла его чувства восторгом, необычным же было то, что этот донжуан, этот профессиональный игрок, этот любитель подурить головы оккультизмом, этот циник и авантюрист вдруг устыдился себя и своей жизни.

— Разрешите же взять ее! Дайте мне ее, синьор! — прервал ход мыслей Казановы резкий голос незнакомца.

Но Казанова не слышал его. Пожалуй, правильнее было бы сказать, что он был настолько поглощен своими чувствами к молодой женщине, что до его сознания не дошли слова незнакомца. Так или иначе, не обращая внимания на протянутые руки мужчины и пренебрегая вопросами, которыми staccato[20] осыпали его друзья, Казанова прошел мимо них и кинулся вверх по лестнице с драгоценной ношей на руках.

Незнакомец в ярости повернулся к старику Брагадину.

— Что означает столь оскорбительное поведение, милостивый государь? Вы скоро поплатитесь за это и убедитесь, что я не из тех, кого можно безнаказанно оскорблять, — вас ждет суровая месть!

Но венецианского сенатора, стоящего на ступенях собственного дворца, со слугами рядом и со всею мощью Светлейшей республики за спиной, ни одному живому существу не запугать.

— Синьор, — сказал он, выуживая из кармана табакерку, ибо вместе со спокойствием к нему вернулась и память, как должно себя вести, — пойдемте и посмотрим, в чем там дело. Будьте так добры войти в мой дом.

Незнакомец был слишком разгневан, чтобы позабавиться холодностью сенатора, и побежал вверх, перепрыгивая через ступени. Марко опередил его, а сенатор задержался, чтобы проверить, хорошо ли заперты двери и потушены ли факелы. Он велел дать двум гондольерам сухую одежду, накормить их и напоить и величественно поднялся по лестнице — капли воды, оставшиеся на ступенях, привели старика в один из его салонов.

Остановившись в дверях, он увидел картину, которая мгновенно запечатлелась в его памяти навсегда. Правда, Брагадина главным образом занимала тривиальная мысль, что его матушка три года вышивала подушки дивана, на котором лежала сейчас молодая женщина, и что ее мокрая одежда погубит всю вышивку. Но ему невольно запомнилось выражение лица Казановы, который стоял возле молодой женщины на коленях, держа в ладонях ее руку, и, нежно поглаживая, неотрывно смотрел в ее прекрасное лицо, обрамленное густыми волосами. Напротив него стоял незнакомец, кипя тщетной злобой, рядом — юный Марко, беспомощный, как всякий здоровый молодой мужчина возле больной женщины.

Похоже, право, не без волнения подумал сенатор, что незнакомец сейчас накинется на Джакомо, если тот не выпустит руку молодой женщины и не перестанет смотреть на нее так, будто готов ее исцеловать. От необходимости предпринять что-то ущемляющее достоинство, сенатора избило внезапное появление служанок, которые тотчас отстранили незнакомца и Марко, а Казанову — с присущим женщинам мгновенным пониманием — оставили возле молодой особы.

Незнакомец подскочил к Брагадину.

— Вы будете хозяином этого дворца, милостивый государь? — вопросил он с иностранным акцентом, усиленным злостью.

— Да, синьор, — вежливо ответил сенатор. — Позвольте поздравить вас со столь счастливым избавлением от…

— Ваши излияния меня не интересуют, милостивый государь, — сухо произнес тот. — Будьте любезны велеть вашему дворовому отдать даму на другое попечение, не то…

— Этот «дворовый» — мой друг, — вмешался Марко, — и он всего лишь спас ее, иначе она бы утонула…

Незнакомец повернулся к нему с такой стремительностью, что это поразило даже невозмутимого венецианского аристократа.

— Да знаете ли вы, кто я, милостивый государь? — вопросил он. — Вы же меня не знаете. Я — барон фон Шаумбург.

Все были буквально сражены, и наступила тишина. Женщины перестали перешептываться, Казанова выпустил руку молодой женщины, Брагадин и Марко побелели и словно бы сжались в преддверии неминуемой беды. Испугались они не барона — они испугались законов Венеции. Согласно своеобразной конституции, существовавшей в этом государстве, патриция, вступившего в контакт с иностранным послом, ждала смерть путем обезглавливания — настолько подозрительны были эти олигархи даже по отношению друг к другу, настолько стремились они исключить всякую возможность иностранного заговора или интриги против их власти.

И снова первым очнулся Казанова.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — разрешите представить вам Маттео Джованни Брагадина, патриция и сенатора, и Марко Вальери, патриция и будущего сенатора.

Теперь уже барон вздрогнул от страха.