Единицы времени - [25]

Отдельным людям советы Якова помогли, во всяком случае я знаю несколько человек, которые были благодарны за них, и сотрудники всем интересующейся организации говорили допрашиваемым: «Используете метод Виньковецкого». Я не буду описывать допросы самого Якова, который вызывал у сотрудников на удивление уважительное отношение к его твердости и эрудиции. Конечно, не надо преувеличивать такую уважительность, и при первом приказе они вас куда надо посадят, и предадут, однако все равно не могу не подивиться, как на суде над Марамзиным двое из сотрудников сочувственно подходили и расспрашивали Якова о его дальнейших планах, один просто, как родной брат, поздоровался с Яковом (за руку!) и посоветовал уезжать. Как всегда, у нас жертвы и палачи как родственники, и часто убеждаюсь, что только случайные обстоятельства избавляют нас от перемены слагаемых.

Тут в Америке жизненный ритм другой. Тут все непохоже на нашу петербургскую жизнь, и более того, не похоже на предполагаемый образ, «чужого неба волшебство». Здесь тишина и нет никаких шумных посиделок. Каждый живет уединенно. Тут люди не ходят друг к другу так запросто, встречаются только в кафе и ресторанах, не болтают и не ссорятся, ни на что не обращают взгляд, молчат и неизвестно о чем думают. Когда мы переменили империю, если можно теперь это так назвать, и приехали в Нью–Йорк, Иосиф был в Энн–Арборе. Переехали «из мира нагана в мир чистогана» — эту фразу Иосифа из его письма к Якову я взяла названием одной из глав моей книги про Америку. «Это — продолжение в пространстве выглядит на крепкую тройку», — пишет Иосиф и предупреждает Якова, чтобы его надежды не зашли слишком далеко. «Академия (университетская жизнь) состоит из того же материала, что и везде. и ты не должен слишком страдать от равнодушия. Яков, нет иммиграции — есть житье за границей».

«Снявши пробу с двух океанов и континентов, я чувствую то же почти, что глобус. То есть дальше некуда».

В Толстовском фонде, на субсидии которого мы состояли, отношение к эмиграции было сложным. Как определит Иосиф, это были «диаспорные чувства», амбивалентные. Сотрудники фонда помогали устраиваться приехавшим, но не так, «чтобы самим мучаться счастьем других». В один из дней я пришла за недельными деньгами и на вопрос ведущей «Как идут дела?» ответила, что утром пришло письмо из Принстонского университета, и там написано, что Якова приняли в университет на работу. Посовещавшись с начальником ведущая мне сообщила, что больше нам ничего давать не будут — никакой помощи, никаких денег, идите! Я вышла из кабинета с маленьким сыном Даничкой на улицу, потом вернулась, чтобы занять денег на проезд в метро, у сидящего в очереди знакомого. И хотя я огорчилась, и даже немного всплакнула, но перспектива Принстона меня утешала. Когда же вечером Яков сам прочитал письмо, то сказал мне, что в письме речь идет только о принятии университетом документов, а не Якова на работу. Тут я уже по–настоящему заплакала. Мой английский оставил нас без единой копейки. Мы оказались не в Принстоне, а в подворотне. Как я уже писала в «Америке.», Миша Шемякин прислал нам денег из Парижа, а Иосиф из Энн–Арбора позвонил князю Голицыну, директору Толстовского фонда, и попросил, чтобы они продолжали нас подкармливать. Что он говорил князю, я не знаю, может, читал стихи? Однако на следующий день после его звонка нас «вернули в русло помощи», а главный князь так разулыбался и был так со мной любезен, что я даже смутилась. Видимо, уважал стихи, как княжескую привилегию, и на меня упал отсвет стихотворений Иосифа.

Иосиф с Яковом подсмеивались над моими познаниями английского, что я путаю глаголы с существительными и не отличаю дух от материи. Иосиф прочел мне целую лекцию: «Учи инглиш»; он считал, что главное — заучивать наизусть слова и стихи.

Мы оказались в Хьюстоне. «Вы живете в прериях, на краю империи, в окружении ковбоев. Цикады. Пинии. Пальмы. Все четыре времени года у вас смахивают друг на друга. И отсутствует кислород», — писал Якову Иосиф. Хьюстонская среда не благоприятствовала философии, был диссонанс между Яковом и окружением — не было собеседников. Чтобы получать кислород, мы звонили во все углы мира своим приятелям и друзьям. К сожалению, блеск телефонных бесед Якова никто не записывал. Яков подолгу разговаривал с Иосифом по телефону, тот тоже жил в скромном «городке, занесенном снегом по ручку двери. где можно жить, забыв про календарь». Иосиф читал только что написанные стихи: «Джейкоб, только что сочинил стишок. как тебе? Не слишком ли холодно? Делаю прививку английской «нейтральной интонации» на чтение стишков. Уровень американской поэзии провинциальный. Нет трубадуров, занимающихся распространением поэзии во дворцах и замках. Восхищаюсь только американской феней». Яков сразу купил словарь американского сленга, изучал, запоминал и удивлял англоговорящих людей сленговыми познаниями.

Идет время — и чего нельзя было сказать пять лет назад, теперь говорится. Сегодня можно сказать одно, послезавтра — другое. Из мелких, да и из крупных высказываний, часто произносимых впопыхах, слишком эмоциональных, конструировать ничего не следует. Отношение и к Америке, и к людям, и к американской поэзии со временем у всех меняется, и, безусловно, разговоры зависят еще и от того, с кем беседуешь. И если по приезде Иосиф написал Якову о провинциальности американской поэзии, а потом отмечал «чрезвычайное разнообразие стилистических идиом и манер», то это вполне естественно. А нейтральностью английской поэзии и недоговоренностью они восхищались еще в молодости.