Эдельвейсы растут на скалах - [20]

— Ух ты! Академия медицинских наук! Уж не жалобу ли Боровичок накатал?

На другом конверте узнаю почерк матери. Как все малограмотные, она пишет большими корявыми буквами, адрес едва вмещается на конверте. Письма ее всегда обстоятельны, только без единой запятой. И вдруг — строчка… Несколько слов! Дойдя до такой строчки, я вдруг отчетливо вижу ее, вижу даже, какое выражение лица было у нее, когда она писала эти слова.

Тут же, в коридоре, вскрываю конверт, читаю:

«Здравствуй дорогой наш сынок Макар!

С чистосердечным приветом и наилучшими пожеланиями к тебе твои родители. Мы получили от тебя письмо за которое сердечное тебе спасибо. Ты пишешь что наверно будут делать операцию. Я бы на крыльях полетела к тебе да ты запретил мне приезжать в больницу. Мы вот тут посоветовались с отцом. Он может взять отпуск и приехать к тебе будет ухаживать после операции. Ты узнай когда ее будут делать и напиши нам. Все-таки в трудное время рядом будет родной человек. Это много значит. И у меня на душе спокойнее было бы. Отец привез бы тебе домашней колбаски чтобы после операции сил побыстрее набирался. И домашних компотов привез бы и малины протертой с сахаром и смородины это тоже очень полезно. Напиши подробно как тебя в Москве побыстрее разыскать. Дома у нас все в порядке. Выпало много снегу. Морозы сильные. Пиши чаще сынок. Мы всегда так ждем твоих писем! Привет тебе от всех родных. До свидания. Целуем. Мама и папа».

На крыльях бы прилетела. Читаю, а самому вспоминается…

…Поезд остановился на какой-то станции. Я лежу на нижней полке. Вдруг знакомый голос:

— Вот он!

Оборачиваюсь на голос и вижу красное потное лицо двоюродного брата, который живет в Инзе. Но лицо тут же исчезает… Выглядываю в окно: поезд стоит на станции Инза. Снова его голос:

— Вот он!

Теперь брат стоит рядом — громадный, в промасленной спецовке, от его разгоряченной улыбающейся физиономии, кажется, пышет жаром. Он так запыхался, что едва переводит дух. Вдруг из-за его спины показывается мать. Я не верю своим глазам. Как она очутилась здесь, в поезде? Она тоже едва переводит дыхание. Склоняется надо мной, целует. Уткнулась лицом в грудь. Садится на краешек полки, стараясь унять слезы. В глазах — радость, тревога, печаль. Берет у брата хозяйственную сумку, вынимает из нее банку варенья, ставит на столик.

— Ничего больше не успела взять, — оправдывается она. — Получила сегодня твое письмо. Прочитала. Ненько моя, это ж сейчас поезд как раз из Ульяновска отходит. Я, не долго думая, банку варенья в сумку — и на асфальт. Думаю, может, успею, в Инзе поезд встрену. Хорошо, попутная машина сразу взяла. Я рассказала шоферу, он гнал, как сумасшедший. Даже отец не знает, что я поехала. Приехала — и к Геннадию. А он на работе. Пока разыскали его с шофером, а тут и поезд подходит. Геннадий побежал по вагонам искать тебя. Вот, успели.

У нее такой мягкий, уравновешенный характер. Всегда немногословна, больше слушает, что другие говорят. Делает все по-крестьянски неторопливо, основательно. Глядя на ее простое лицо, полную фигуру, натруженные загорелые руки, никто бы не подумал, что она способна на такой поступок. Это ж надо думать: ехать семьдесят верст, чтобы перехватить поезд…

В купе заглядывает девушка-проводница:

— Мамаша, выходите, а то уедете!

— Доченька, а ты разреши мне до следующей станции. Сын вот в Москву в больницу едет. Может, операцию будут… Я заплачу!

— Ладно, ехайте, — машет рукой проводница и исчезает.

Брат тискает мазутной лапищей мою руку:

— Выздоравливай, братка! — и бегом к выходу.

— А ты не мог раньше написать, что уезжаешь, — упрекает мать. — Я бы приехала, проводила.

Я виновато промолчал. Вспомнил, как Дина на вокзале старалась держаться в стороне, и подумал: хорошо, что мать не приехала…

— Ты напиши, если будут делать операцию. Я приеду, чтобы ухаживать за тобой.

— Мама, не надо приезжать. Ты ничем не поможешь. Будешь переживать — я же знаю тебя. А я тогда буду стараться казаться бодрым, стану беспокоиться, что ты волнуешься. Лучше всего, если после операции никого из близких рядом не будет. Мам, везде хорошие люди есть. Мы там все друг другу помогаем. Я тоже ухаживал за оперированными. Знаешь, какая я сиделка! Ты не беспокойся. Вот когда выздоровею, вы тогда с отцом приедете, и я буду водить вас по Москве!

Сошла мать в Рузаевке.

Несу письмо Боровичку. Застаю его лежащим на койке, он слушает радио. Подаю письмо, говорю обиженно:

— Так-так, значит, секреты от меня завелись? Учтем.

Конверт с фиолетовым штампом приводит Володю в большое смущение. Он читает, поминутно зыркая на меня, не подглядываю ли. Я стою у своей койки, демонстративно уставясь в потолок, подрыгиваю ногой и посвистываю.

— Так дураку и надо, — бурчит Володя. У него дрожат руки и от смущения выступили слезы.

— Что случилось? — Я уже не паясничаю.

— А-а, — раздраженно машет рукой Боровиков. — Ты смеяться будешь… А, на! — Он протягивает письмо, зажмурившись и отвернувшись, точно ожидая удара.

— Чего это я буду смеяться? — успокаиваю его, беря листок.

«Дорогой Володя!

Получил Ваше письмо, и оно очень тронуло меня.

Сразу же должен сообщить, что, конечно, с таким здоровьем принять в космонавты Вас не могут…»