Эдельвейсы растут на скалах - [18]

Шел тихий пушистый снег, морозец был слабый, только-только не таяло. Зажглись фонари.

Я приготовил пару снежков. Из ателье выходят люди. А вот и ты. Прошла несколько шагов, и тут тебе в воротник угодил снежок. Ты круто обернулась и едва успела прикрыться рукой: другой снежок, ударившись о локоть, рассыпался, обрызгав лицо и пальто.

— А, так вот это кто! — воинственно воскликнула ты, разбежалась и покатилась, балансируя руками, по накатанной ледяной дорожке. Я поехал навстречу. Мы сшиблись, ты на какой-то миг прижалась ко мне, мы невольно обнялись — ты тут же вывернулась и бросила в меня снегом. Я повалил тебя, стал умывать. Ты вертела головой, свободной рукой брызгала снегом мне в лицо и не хотела сдаваться. Вдруг меня окатило горячей волной: «Недаром говорят, сила есть — ума не надо…» Моя занесенная рука со снегом замерла. Ты смотрела на меня черными смородинами глаз, мерцающими в неверном свете уличных фонарей… Ты тяжело дышала, щеки раскраснелись, русые волосы выбились из-под съехавшего белого пухового платочка и казались черными, они были засыпаны снегом. Я ласково сбрасывал снег с твоих щек, подбородка, бровей. На лбу, на носу поблескивали росинки растаявших снежинок. Ты лежала, притихшая, хлопая ресницами с налипшим на них снегом. Я осторожно коснулся их пальцем — и ты закрыла глаза. И тени не осталось от твоей недавней воинственности. У тебя было счастливое лицо. Впервые за все месяцы нашего знакомства.

К нам притопала Иришка, потянула меня за воротник и заверещала так, что в ушах заложило. Я проворно вскочил на ноги, помог тебе подняться. Ты схватила дочурку и принялась целовать ее лицо, руки, и от каждого поцелуя у меня сладко сжималось сердце, будто эти поцелуи — мне. Ты поправила платок, мы стали отряхивать друг друга, но тщетно — влажный снег непрочно въелся в одежду.

А снег все шел и шел, расширенные глаза твои были необычайно красивы, ты вскидывала их на меня, и в твоем взгляде я чувствовал признательность.

«Ириша, дай папе ручку…» Я знаю, ты оговорилась. И смутилась. Я сделал вид, что ничего не заметил, и смущение твое прошло. А мне почему-то была приятна твоя оговорка… Мы шли медленно. Ира посредине: «папа, мама и я». Потом я взял девочку на руки. Ты просунула руку мне под локоть, прислонилась плечом к моему плечу. Такой уж это был вечер чистый…

Мы еще долго гуляли на улице. Я посадил девочку на шею и скакал с нею, как жеребенок, выпущенный на волю, убегал от тебя. Ты догоняла, щекотала дочку, Ира изгибалась, ерзала на шее, и вы обе заливались смехом.

В тот вечер мы легко перешли на «ты». И оба сразу почувствовали себя свободней.

Когда поднимались по лестнице, ты шла впереди, оглядывалась на нас с Ирой и улыбалась смущенной, благодарной, немного грустной улыбкой.

…И сейчас, вспоминая эту улыбку, твой взгляд, чувствую, как сердце начинает биться сильнее и в груди разливается тепло.

Ира слезла с меня только в прихожей. Я снял с нее меховую шапку, пальтецо. Щеки у нее были красные, налитые, как спелый апорт. Она без устали прыгала, визжала, о чем-то мило болтала.

Сняв платок, ты запрокинула голову, потрясла ею, расчесывая пальцами волосы. В тот день ты была совсем девчушкой, гаврошем, мне казалось, что я старше тебя, хотя был на три года моложе, а Иришка — никакая тебе не дочь, а младшая сестренка.

Все эти месяцы тебя не отпускала, давила какая-то обида, я знал об этом по твоему взгляду, устало опущенным уголкам губ, знал по вялым, стесненным движениям рук. Я бы дорого дал за то, чтобы снять с тебя этот гнет…

И вот наступил день, когда улыбка, движения твои стали естественными. Я, наконец, увидел, какая Аленушка на самом деле.

Ты вприпрыжку убежала на кухню, крикнула оттуда:

— Проголодались? Сейчас будем ужинать!

Иришка потащила меня в комнату.

На нашу шумную возню, на перемену в дочери Анна Семеновна смотрела настороженными, немного удивленными глазами.

За ужином Ириша сидела у меня на коленях, и сколько ты ни уговаривала, ни приказывала ей сесть на свое место, всегда послушная Иринка на этот раз не подчинилась. Она отказалась и от своей тарелки, мы с нею ели из одной.

— Корми меня, — потребовала Ира, хотя ее давно уже не кормили с ложки. И я кормил ее. А она кормила меня…

Когда пили чай, она по очереди угощала из своей ложечки вишневым вареньем: себя, меня, маму.

Было светло, тепло, весело, уютно. Я был нужен там…

…Снег за окном все идет, обряжает Москву в белый пушистый убор.

Почему иные воспоминания так дороги нам?.. События давно канули в прошлое, им никогда уже не повториться въяве, а ты вспоминаешь все до мельчайших подробностей снова и снова… То, что связано с Аленушкой, стало для меня уже неким эталоном человеческих отношений. Это от нее заразился я жаждой Настоящего, с тех пор меня другое уже не может устроить. А вот с Диной не получается почему-то… Что-то легковесное в наших отношениях так и осталось. Как ни старался их «заглубить» — не получилось. Теперь я это вижу. Я невольно все чаще сравниваю Дину с Аленушкой. Вернее, наши отношения.

А говорят, сравнивать — нехорошо. Это-де оскорбительно для тех, кого сравнивают.