Эдельвейсы растут на скалах - [22]

Но такой гарантии никто не дает… Помочь ему можно только одним: выжить самому.

Помолчали. Оба задумчивые, притихшие, будто пришибленные. У Володи лицо измученное, как после тяжелого приступа.

— А ты молодчина. Не расстраивайся. Мне кажется, иногда то, что мог бы человек сделать, ценнее того, что он делает. Бывает, другой совершит что-то лишь в силу обстоятельств и на большее не способен. А другой в силу обстоятельств — вот как ты, например, — связан по рукам и ногам, но в нем такая силища! Дай ей только выход — гору своротит!

— Знал, что откажут. И все равно. — Володя вздыхает. — Рожденный ползать — летать не может!..

8

Об операции почти не вспоминаю — весь ушел в работу над стенгазетой. Она на трех листах ватмана. Уже вырисовывается общий вид. Хозяйка кабинета, заглядывая иногда в свои владения, просто в восторг приходит:

— Надо же, из березовых чурочек сложить заголовок… Чурочки — точно живые. А зайцы-то, зайцы! Захмелели! В одной руке бокал, в другой — морковка. Вам надо учиться на художника!

— Для этого нужен талант. А у меня только заурядные способности.

— Вы никому-никому не показывайте, пока не закончите. Она произведет колоссальный эффект! Сколько выдумки! А труда сколько!

Профорг несколько раз приходила посмотреть, что у меня получается. С каждым посещением ее интерес к газете возрастал, и она, наконец, из тормоза превратилась в помощника и предоставила все, что необходимо для работы.

Утром 31 декабря к газете было не пробиться.

— А как он Ариана Павловича изобразил! Крутит мясорубку, в нее падают пузатики, а вылетают такие стройненькие.

— Никто бы не подумал, что это сделано руками человека, который не знает, что с ним завтра будет.

К нам в палату идут больные, сотрудники института, поздравляют, желают и прочее. Весь день в палате шумно, празднично.

Приходит Зоя Ивановна и говорит, что нас переводят в хирургическое отделение. Стали прощаться.

— Вы уж извините… я тут частенько спорил с вами, возражал…

— И молодец, что спорили, — перебивает она мои извинения. — Мне было легко работать с вами. А что сначала у нас бывали маленькие конфликты — так мы просто не сразу поняли друг друга. — Она подает маленькую нежную руку мне, потом Володе:

— Ну, ни пуха вам, ни пера!

Мы хором отвечаем «к черту», берем свои вещички и идем на этаж выше.

Мы с ним снова в одной палате. Если я «проскочу», Боровикова тоже сразу на операцию. Легонько толкаю его кулаком в бок:

— Ты, брат, в дублеры ко мне назначен.

Не успели мы сложить в тумбочки свои немудреные пожитки, как входит Ариан Павлович. Стоит в дверях и смотрит на меня грустными глазами. Я смотрю на него, жду, что он скажет. Но хирург только тяжело вздыхает и уходит.

А я рад операции, как ребенок, которому сказали, что завтра его поведут на елку. И понедельника жду с таким нетерпением, с каким ребенок ждет Новый год. Сомнения, тревоги — все осталось позади. Все уже сто раз взвешено и пережито. Коль разрешили — значит, есть надежда. И потому — вперед, только вперед!

…В понедельник проснусь в новом мире — светлом-светлом, где все мне будет говорить: с новым счастьем! Даже не верится.

Нарочно рисую себе мрачные картины, но страха нет. Мне становится просто смешно, что я сам себе говорю: смотри, какая бука.

«Ну, а если?.. Не жалко оставить все это? — спрашиваю себя, как бы обращая мысленный взор туда, где жизнь бьет ключом. — Смотри, с чем тогда расстанешься, и уже — навсегда!»

Что ж тут мудрить или обманывать себя: жалко! Так ведь я — еще живой — уже лишен всего этого! Потерявши голову, по волосам не плачут. Или вернуть, — мысленным взором окидываю все, что хотел бы вернуть, — или…

Я отлично понимаю, что уже завтра могу — и очень даже просто — стать вторым Медынцевым. Но из всего этого меня беспокоит только одно: чтобы близкие не видели меня таким… Так они будут знать, что я болел, а потом ушел из жизни. На расстоянии они легче переживут. А увидят — воображение будет рисовать им ужасы, которых на самом деле и не было.

Сажусь и пишу письма родителям и жене, с неизменным юмором, как всегда писал о своем нелепом положении, объясняю обстоятельства, предупреждаю, что это я настоял на операции, и потому врачи не виноваты в моей смерти, и что завещал никого на погребение не вызывать. Еще пишу, что когда получат эти письма, меня уже не будет в живых. Подписываю конверты и отдаю Боровикову:

— Если зарежут, заклеишь и отправишь. Только смотри, не отправь нечаянно, если выживу, а то наделаешь делов!

Я покончил с трудным, щекотливым вопросом. Теперь можно послушать музыку. Ложусь на койку, надеваю наушники. В окно вижу кусок ясного голубого неба и крыши домов на противоположной стороне улицы. Под лучами полуденного солнца снег на крышах ослепительно белый. Русские народные песни звучат сегодня почему-то необычайно волнующе, навевая щемящую грусть. Мелькает мысль: «Может, в последний раз слушаю радио?» А песню сменяет песня, под раздольные, с грустиночкой напевы думается легко. Я представляю, каким приеду домой, кого первого встречу, какое впечатление произведу на Дину… на Сережу… на родителей. И вижу себя очень худым, почему-то в шляпе. И непременно с тросточкой — эдаким франтом. Хотя у меня никогда не было ни шляпы, ни тросточки…