Эдельвейсы - [3]

— Чу! Чу! — кричит Лена.

— Чу! Чу! — повторяет Лера.

И они несутся галопом. Им и гены не понадобились…

Крутой спуск. Натягиваем поводья, откинулись назад. Какая грация у этих животных, выверен каждый шаг. Опять поскакали.

В чём счастье? Может быть, в преодолении?

Спешились и по мостку через Аравшан осторожно переводим наших лошадок. Заходит солнце. На берегу казахи совершают намаз.

А вот и охотничий домик. Он только что отстроен лесхозом и ещё пахнет деревом и глиной. Мы «захватили» его. Теперь тут наша лаборатория.

Дымит печурка. Ирина вместе с Саблиным — егерем лесхоза — заняты готовкой, сегодня её дежурство.

— Что у нас на ужин? — кричим мы.

Ирина даже не оглядывается. Дело плохо. Подходим.

— Где вы пропадали? — набрасывается она яростно. — Я жду, места себе не нахожу. Мало ли что может случиться в ваших проклятых горах! Нельзя же думать только о себе. Нет, вы только полюбуйтесь, — обращается она к Саблину. — Опять натащили этой чепухи!

— Но это же эдельвейсы!

— Подумаешь, эдельвейсы.

Вот так всегда она встречает нас из маршрутов. Переволнуется, а нам влетает.

— Успокойтесь, мой комиссар, скажите лучше, что вы приготовили на ужин?

— А вы его заработали? Сколько сняли проб? Почему только две?

— А потому, что опять в трёх источниках порезаны «кюветы», — отвечает Лера.

— Никакая маскировка не помогает, и бирки опять содрали, — добавляет Леночка.

— Это же хулиганство! — возмущается Ирина.

А Саблин смеётся:

— Никакого хулиганства. Просто казахам не нравится, что в их святые источники вы лезете со своими пузырями.

— Святые… При чём тут святые? У нас работа… Мадам, сходите за молоком. Меня она не любит, ваша Мария Емельяновна, а я расседлаю лошадей, — говорит Ирина.

Все здесь зовут меня — мадам. Это уже давняя традиция. Кто-то в насмешку назвал в институте, и пошло. Наши вкладывают в это слово и уважение ко мне, как к старшей, чуточку иронии и маленькую фамильярность, очень милую. Так проще называть — короче.

Иду за молоком. Афанасий Иванович уже привёл коров из леса. Мария Емельяновна уселась на скамеечке и доит, а он пристроился рядом. Занятная пара. С утра до ночи в тяжёлом труде, а сколько нежности в их отношениях. Каждый раз он приносит ей новый букет, да ещё с каким вкусом подобранный, позавидуешь.

Лето здесь короткое, луга альпийские, постоянная смена цветов. То зацветает всё розовым, потом лиловым, то всё заполыхает жёлтым… И всё меняется так быстро на лугах, как в небе или на вершине «Палатки».

Почему «Палатка»? Таинственное и мрачное величие этой вершины рождает у меня совсем иной образ. То курятся облака вокруг её снегов, то холодно заблистает она на солнце, то вдруг посинеет и станет почти чёрной, в закаты зальётся кровью, потом лиловеет. Она притягивает меня, и я не могу на неё глядеть.

Однажды спрашиваю Леночку:

— Что тебе напоминает эта вершина?

— Не знаю.

— А ты посиди на крыльце, посмотри, подумай.

Уселась. Долго сидела, смотрела.

— Ну, что мне скажешь? Что же ты молчишь?

Отвечает мрачно:

— Боюсь, не угадаю.

— Дурочка, чего боишься? Что она тебе напоминает?

— Ну что вы допытываетесь? Могилу. Только вы не расстраивайтесь. Это ерунда. Всё равно он к вам вернётся, я знаю. Вот увидите.

Откуда? Как могла она догадаться? Ведь никто не знает, что у меня произошло. Интуиция юности?.. А может, счастье в том, чтобы поверить ей?

Мария Емельяновна гордо и снисходительно смотрит на букет:

— Он мне всегда приносит с самых первых цветов, из-под снега, до самых последних. Большой любитель.

У неё много забот. На ней весь «санаторий». В летнее время сюда наезжает много народу. Старики казахи, киргизы с семьями, со своими баранами разбивают кибитки вокруг и парятся в горячих источниках, лечат ревматизм, радикулит. А Марии Емельяновне за всем следить. Устаёт и поэтому не очень-то любезна. Из нас терпит только Леру и меня, и то потому, что мы не обидчивы. А можно ли обижаться, когда за каждой мелочью бежишь к ней.

Волосы у неё седые, а лицо молодое и глаза светлые, как льдинки. Наверно, была хороша, а сейчас располнела. Ходит тяжело, задыхается. Да и немудрено, на такой высоте. Трудно ходить, не хватает воздуха.

Вначале мы тоже задыхались, пяти шагов не могли пройти, а теперь привыкли. Нас пугали, что высокогорная болезнь — бессонница, но у нас всё наоборот, спим как сурки, особенно в дождь. А погода здесь меняется беспрестанно, по десять раз в день.

— Мадам, разгоните тучи, — «на полном серьёзе» требует Ирина, — не поедем же мы в маршрут под дождём.

В Якутии меня учил шаман, как это делать. Выхожу на крыльцо, поднимаю руки, пронзаю растопыренными пальцами небо и начинаю шипеть, свистеть на облака до исступления. Смешно, сама не верю, но помогает. Дождь прекращается, и снова солнце.

А может быть, счастье в том, чтобы подчинять себе стихию?

— Здорово у вас получается, мадам, — хохочет Саблин. — Я и не знал, что это так просто. Вот начнём косить, придётся вас поднанять для погоды.

Саблин здесь наш единственный рыцарь. Он охотно нам помогает во всём. Жена его и двое детей там, внизу, в Теплоключинке, а он здесь и летом и зимой.

— Люблю, — говорит, — свободу. Это сейчас сюда народ понаехал — всех зверей разогнали, а раньше козероги к самой моей землянке подходили. Один здесь жил. Хорошо!