Ecce homo - [36]

Конское ржание прорезывает ночь. Вспугнутый филин шарахается от меня, а я уже лечу в место, названное на моём новом наречии «Дакшихка–а–а» — туда, где после захода солнца резвятся кони, которым их двуногие холопья загодя заготовляют сено, ежевечерне расчёсывают бока да оставляют для нашего предрассветного таинства: «Мэджа–а–а-а-ах!» — всё настойчивее слышится призыв.

Земля теплеет. Мои ступни начинают попадать в самый идеальный след — смесь кольца и квадрата: «Гну–у–у мэджа–а–а-ах!», — чует мощный ямб моего приближения жеребец — тот, для кого мои пальцы уже рвут траву, — да нетерпеливо переминается с ноги на ногу, вытанцовывая нашу ночную эммелию — Ха! — сиганул я через ограду. «Дех–дех–дех-хан–хан–хан», — забрехала эльзасская овчарка в деревне.

Вороной силуэт нахлынул, благодарно блеснул белозубьем. За плетёной виноградной изгородью заходили неистовые тени, сверкая подковами при луне — «Гн–у–у-у», — прокричал я им, прищурился сквозь ночь — планета вдруг вздыбилась волной, окатила меня тишью своей горькой души, — и тотчас я определил масть каждого из бесноватых иноходцев.

Тёплый язык, избегая касаться острых наростов на костяшках пальцев, вылизал всё до последней травинки с того места ладони, где прежде вилась линия любви. Холка засеребрилась под моими когтями. Я прощально сжал гриву. Конская челюсть бережно сняла с плеча кудрю, беззлобно потянула её. Вороная голова с интересом наклонилась, карие глаза заискрились алмазами. «Нет!» — рявкнул я и зашёлся смехом, рванулся в сторону, оставивши меж зубов золотое кольцо — «Не останусь я с вами!»

«Гнуй илла-а ниха–а–а мэйджа–ах!», — вкрадчиво заржала ночь. Желтобокая банка Sprite’а сплющилась и ужалила подошву. Чаща снова нависла надо мной и принялась торопливо бормотать свои добрые вести.

— Нет! Нет! Трижды нет! Не вернусь я к людям. Никогда! Здесь я чище, здесь я невиннее, здесь я лучше! Йо–йо–йо-ло–о–о!

— Дех–дех–дех-дех–хан! — прохрипел мне в спину свою свинцовую зависть человечий сторож.

Подчас я замираю у спиленных деревьев — тотчас ужас пронзает лес, набрякший мой член сей же миг показывается из–под бычей шкуры, и сквозь кусты черники, втаптывая молодую дубовую поросль, удирает зверьё. Но я ещё сыт вчерашним мясом рогатой головы, да мычит заунывный стихер в желудке тёплый олений мозг.

И снова бег — словно бог заскользил по воде. Снова прыжок через овраг, как богиня с горы — да в зелёное море. Снова остановка и — смакует смоляную патоку мой вёрткий язык, зализывает рану соснового пня, чутко скользит по годовым кольцам. А уж те, да без устали, шепчут звуки страстные, слоги плотные — вытесняют слова русские, слова франкские, слова румские, что сплетаются так и эдак в фразы постные и разумные. А вот как человечью чушь я повытравлю да наполню душу шафранную неиспитою мудростью хищника (покатайся шаром там покамест, подрожи там мозгом звериным, словно грецким орехом мягеньким!), как заполню я душу безумием, ярко–радужным, детско–серебряным, вот тогда–то приду я к вам, люди, с моим даром — смертью кровавою!

— Дзынь! — Заиграли струны орешника, и волчище, отведав оленя, гоготнул да утёк прочь из логова. — «Эх, воруйте же всё, други–недруги! Забирайте добычу честную!»

Синица охнула, проснулась и разбудила сон стаи. Утренняя песня взметнулась, и заря навалилась на лес, тотчас завязнувши в моих локонах. Мои губы растянулись в ребяческой улыбке и тише шагов горлицы прошептали: «Ждите меня».

Замок Конде, ноябрь 2003

РИМСКАЯ ПОСТУПЬ

Рубаха моя черна и пахнет лавандой. На поясе у меня — револьвер да кинжал с рукояткой в форме львиной лапы. На груди — звезда Давида, светлая, как отеческое имя — Лаван. Отец мой был кузнецом; это он привил мне любовь к жару пламени, насилию стали и цвету вороного крыла; это его молот выковал ритм, который и по сей день отдаётся в моих ушах, словно кастаньетовый вихрь плясуньи–контрабандистки: Там! Та–ра–ра-там! Там! Та–ра–ра-там! Там! Та–ра–ра-там!

Помню, ещё ребёнком, проходя мимо низкой мастерской, скорчившейся от сладострастных страданий, я, пританцовывая, направлялся в соседский сад, воровал там цветы и неспелые фиги для моей Маргариты, а во мне беспрестанно и настойчиво гремело раскатистое эхо мучений распластанного на наковальне клинка.

Марго обожала белые розы и, смеясь, поедала краденые плоды, которые я приносил ей в вечно дырявых карманах, — бывало, шершавая смоква, гладя меня по бедру, скатывалась и зарывалась в песок, а осёл мошенника Пальмиро, высказавши одобрение на манер немецкого социалиста, подбирал её бурыми морщинистыми губами.

Сразу после бар–мицвы я принёс Марго свой обычный, но уже вызревший дар. Мы стали играть, и, играя, я вошёл в неё. Она изгибалась от боли и неги, покусывала меня в губы, а между её резцов всё набухал розовый пузырёк слюны, лопался и снова вырастал. А пять лет спустя она приехала ко мне в Фиуме, придирчиво рассмотрела стены моей спальни, где словно солнечные лучи, блестели шпаги, изукрасившие гигантскую кровать причудливой каракатицей–тенью; и уже не бросая пугливых взглядов по сторонам, мы так громко любили друг друга, что подчас заглушали слезливые требования несметных чаек–забастовщиц, коих ветер–штрейбрехер упрямо сносил к оранжевым островам.