Джули отрешённый - [67]

– Прошу свидетеля подойти еще раз!

Джо вернулся, но теперь в нем уже не ощущалось прежней дерзости, словно его вторично кинули в пасть льва, – а это, конечно же, несправедливо.

– Итак, сэр, – обратился к нему отец, весь красный от гнева, когда зал наконец удалось угомонить. На этот раз он говорил жестко уже оттого, что разозлился. – Если уж вы с гордостью называете себя австралийцем, слышали вы про человека по имени Иоганн Себастьян Бах?

– Нет, – вызывающе ответил Джо.

– А Густав Малер?

– И этого не слыхал.

– А Иозеф Гайдн?

– Нет!

– Больше вопросов не имею, – сказал отец и махнул Хислопу рукой, чтоб уходил.

Но Джо был не дурак. Он понял, что над ним посмеялись и, покидая место свидетеля, крикнул отцу:

– А вы слыхали про Тима Беннера и про Джека Шарки? А про Мигуэля Купера и про Тони Бенбери?

То были известные австралийские боксеры, борцы и футболисты, и в зале поднялся смех: всех потешало явное невежество этого англичанина, но отец только с презрением отмахнулся.

– Прошу вызвать Уильяма Хики, – сказал он.

Билли вырос над залом, высоченный, точно дерево, и пошел к месту свидетеля; он мигал и втягивал губы, словно на невидимой флейте подыгрывал своей мучительной растерянности и явному испугу. Он уже знал, как отец расправляется со свидетелями, и, сам джазист, представитель мира греха, ничего хорошего не ждал. Он дудел про себя – «пам, пам, пам». Я ощущал этот ритм по тому, как втягивались и надувались его щеки.

– Итак, – начал отец, впиваясь глазами в его очки, чтобы тот не мог отвести взгляд. – Вы ведь музыкант, Билли, верно?

Скажи отец: «Вы ведь сторож на складе лесоматериалов», – он был бы совершенно прав и наш Билли ответил бы утвердительно. Но сам-то Билли считал себя музыкантом, – ума не приложу, как отец до этого додумался, подошел к нему так умно и мягко.

– Верно, мистер Куэйл, – с облегчением ответил Билли. – Я музыкант.

– Я только хочу задать вам два-три вопроса насчет музыки, поскольку это касается нашего друга Джули.

Мы все посмотрели на Джули: глаза его были закрыты, и, я думаю, ему уже хотелось только одного – чтобы все это поскорей кончилось. Он явно устал.

– Сыпьте, – не без опаски произнес Билли.

– Как вы сказали?

Это был новый американизм, мы подхватили его из кинофильмов, а отец его еще не знал, так как приносить новомодные словечки домой нам не разрешалось. Всем остальным в зале суда словечко было знакомо, и всех снова позабавило невежество моего отца.

– Я говорю, действуйте, мистер Куэйл.

– А… Ну хорошо, Билли. Джули Кристо играл в вашем оркестре «Веселые парни», так?

– Да.

– Что вы думаете о его игре?

Билли медленно, выразительно покачал головой, плотно сжал губы

– Что вы хотите этим сказать?

– Словами этого не опишешь, мистер Куэйл.

– Попытайтесь. Это очень важно. Как бы вы определили его игру? Хорошо он играл? Или плохо?

– Он играл не так, как все мы, – ответил Вилли.

– Понимаю. Но в чем была разница? Объясните, пожалуйста.

Билли смущенно поежился.

– Музыка, мистер Куэйл, всякая музыка, джаз или какая другая, состоит из разных сочетаний и рядов. Этих сочетаний и рядов миллионы, только их надо ухватить. И чем больше можешь ухватить, тем лучше играешь, понимаете?

– Да, понимаю. Но продолжайте.

– Это и есть музыка, понимаете, что я хочу сказать?

– Да. Но какое отношение это имеет к Джули?

– Джули мог сыграть миллион сочетаний, да еще варьировал их и умел их выворачивать и так и сяк. Бывало даже, мы все бросаем играть и только слушаем его. Сколько раз так бывало…

– Значит, вы хотите сказать, что Джули замечательный музыкант?

– А как же, мистер Куэйл! Лучше него я отродясь не слыхал.

– Вы имеете в виду исполнителей джазовой музыки?

– Нет. Не то. В джазе он был не так уж хорош, мистер Куэйл. Он часто брал совсем не те ноты. Ему это было неважно. А только я отродясь не слыхал, чтоб кто другой мог такое, как он. Он понимает все насквозь, вот что важно. Я вам говорил: музыка – она вся из сочетаний. А он вроде знает их все насквозь, вроде это у него само собой получается.

– Спасибо, Билли. У меня все, вы свободны, – сказал отец.

Я мог бы и не смотреть ни на судью Лейкера, который карандашом почесывал голову под париком, ни на Страппа, который пухлой рукой озадаченно утирал полное лицо, – я и так знал, что они думают. Разве этим можно хоть что-то доказать? Разве хоть что-то из того, что сделал пока отец, может как-то помочь Джули? С точки зрения юридической во всем этом не было никакого смысла, и Лейкер собрался было что-то черкнуть в своем блокноте, но тут же отложил карандаш, словно отказываясь от испытанного способа выносить свое суждение. Потом спросил Страппа, нет ли у него вопросов или замечаний.

– Нет. Никаких вопросов, ваша милость, – ответил Страпп, – вот только мне хотелось бы понять защитника, что он хочет всем этим доказать, сам я никак не возьму в толк, к чему он клонит.

– Говоря по правде, я тоже, – сказал судья и сухо прибавил: – Но, надо думать, мистер Куэйл знает, чего он добивается, так что наберемся терпения, мистер Страпп.

Отец пропустил все это мимо ушей.

– Попрошу доктора Хоумза – сказал отец.

С ним будет посложней, чем с Джо Хислопом, подумал я. Хотелось бы мне понять, почему в присутствии Хоумза мне всегда становится уныло и я чувствую себя загнанным в угол, навеки пригвожденным к месту, обреченным. Мне не терпелось увидеть его начищенные до блеска башмаки, и когда он сел на место свидетеля, а отец не спешил задавать ему вопросы, я так и думал, что вот сейчас, седоватый, величественный, он важно скажет: «Итак, мистер Куэйл?»