Джули отрешённый - [56]

– Почему ты не добиваешься, чтоб Джули отпустили на поруки? – спросил я отца, когда он отказался рассказывать мне о своих посещениях Джули в тюрьме. Вопрос этот я задавал ему не раз.

– Потому что просить надо полицейский суд, – объяснил отец, – а судья Крест, безусловно, откажет на том основании, что речь вдет о матереубийстве, и в умах присяжных это ляжет еще одной тяжкой гирей на чашу виновности подсудимого.

– Ну, а как сейчас Джули? Хоть это ты мне можешь сказать?

– Он в хороших условиях. Он сыт. Дверь его камеры не заперта. Он выходит в уборную и возвращается в камеру, когда ему заблагорассудится, и ему разрешено читать и делать записи в этих его школьных тетрадках сколько душе угодно. Я пытаюсь научить его играть в шахматы.

– Джули?!

– Да.

– У него не хватит терпения, – сказал я.

– А ты откуда знаешь?

Я ответил, что знаю Джули.

– Очевидно, не знаешь. Когда он может делать что-то сам, терпения у него предостаточно.

Мне это в голову не приходило, и, конечно же, отец был прав.

Но вот на самые главные вопросы – как Джули объясняет случившееся – отец отвечать не хотел. Я понимал, ему нелегко: попробуй выуди из Джули хоть слово! Однажды, отправляясь к Джули, он даже взял с собой Бетт Морни, и я надеялся от нее хоть что-нибудь да узнать.

Но когда я ее спросил, она сказала:

– Я обещала твоему папе, что никому ничего не расскажу. Даже тебе, Кит.

– Но ты хоть сумела разговорить Джули?

– Я ничего не скажу. Кит. Я обещала твоему папе.

– Ну, а выглядит Джули как, получше? Это-то можно сказать!

– Почему ты не спросишь у отца?

– Потому что я его сын, да еще репортер. При таком сочетании у него совсем нет ко мне доверия.

Бетт подумала и сделала мне небольшую уступку:

– На днях Джули спросил, как ты поживаешь.

– Это прекрасно. Здорово. Но я спрашиваю, как он сам.

Она ответила не сразу. Видно было, что она огорчена.

– По-моему, Джули хочет остаться там. По-моему, он вовсе не хочет выходить из своей камеры.

– Вполне понятно, – сказал я.

– Нет, непонятно, – возразила Бетт.

Мне не хотелось затевать безнадежный спор, который ни к чему не приведет, и я спросил, когда она возвращается в Мельбурн. Мы стояли у всех на виду, перед лавкой ее отца. Бетт уже пропустила десять дней занятий, и мне не верилось: неужто ради Джули она способна забросить колледж?

– Послезавтра, – ответила она. – Джули в хороших руках. Кит. Ты должен гордиться своим отцом.

Я поклонился в пояс на японский манер.

– И нечего насмехаться, – сказала она. Но сказала с милой своей улыбкой, открыто глядя мне в глаза, и где уж тут было оправдываться. Но, возвращаясь в тот день домой, я думал о Джули уже не с такой тяжестью на сердце.

Отец брал с собой в камеру к Джули не только Бетт. Однажды он прихватил и Норму Толмедж, и теперь я был уверен, что сумею подобраться к стенам тайны, которой он окружил Джули. Но уж не знаю, какое там необыкновенное впечатление все они произвели друг на друга, а только Норма послала меня куда подальше уже за одно то, что я осмелился задать ей вопрос.

– Ты все растрезвонишь через свою дурацкую газетенку, – сказала она.

– Спятила! – вскинулся я. – «Стандард» не имеет права ничего печатать, пока не началось слушание дела. Так что я ничего не мог бы написать, даже если бы захотел.

– Тогда чего пристаешь с вопросами?

– Да ведь я, кажется, друг Джули, милая, очаровательная, наивная Норма. Или ты забыла?

Норма засмеялась.

– А ведь я и вправду забыла, Кит. Это все твой отец.

– То есть?

– Он ведь всех и каждого умеет взнуздать, верно? Меня, во всяком случае, запряг, и не надейся, что я взбрыкну и проболтаюсь.

– С ума сошла, – сказал я.

– А Джули в полном порядке, – сказала она. – Но он такой чистюля, правда? Я раньше даже не представляла.

Норма красила губы, и сурмила брови, и носила шелковое белье, и в ванной у нее дома была горячая вода (для нашего города большая редкость), но чистюлей ее никак нельзя было назвать, она и сама это знала. И гордилась этим.

К тому времени я почувствовал, что меня напрочь отстранили от всего, что происходило, вокруг Джули. В сущности, теперь, когда защиту взял на себя мой отец, я и не жаждал вмешиваться, но стал побаиваться: а вдруг, если отец уж вовсе от меня отмахнется, он что-нибудь упустит? Я еще раз попытался заговорить с ним о Джули и его матери, но он тут же меня оборвал.

– Мое правило тебе известно, – сказал он.

А правило было такое: пока дело не начали слушать, отец с домашними его не обсуждал. Но напрасно он надеялся, что мы вечно будем подчиняться этому правилу: рано или поздно мы уж вынудим его как-то нам ответить.

– Но ведь ты еще очень многого не понимаешь в Джули, – настаивал я.

– Когда мне понадобится твоя помощь, я ее попрошу, – сказал отец.

Я проклинал его неодолимое, единственное в своем роде, слепое, чудовищное упрямство в духе викторианской эпохи и под стать поклоннику философии Беркли. Потом однажды мы столкнулись с ним, когда шли домой обедать. Обычно я старался не встречаться с ним на улице по дороге домой, ведь говорить-то нам было не о чем. От этого мне всегда становилось как-то неловко, не по себе. Да еще у. отца была привычка ходить, никого не замечая и не помня, что на него смотрят люди.