Джули отрешённый - [33]
В тот летний вечер около сотни ребят и девушек сидели вдоль стен на полу или на перилах овечьего загона и ждали, когда снова заиграет музыка. Было десять, а танцы начались в девять.
– «Стандард» прибыл! – На весь переполненный, шумный, прокуренный зал крикнул, завидев меня, Боб Эндрюс.
Никто не обратил на него внимания. Двумя тощими пальцами в пятнах въевшейся смазки Боб сунул смятый носовой платок в рукав (похоже, он подражал моему отцу) и шепнул мне:
– Глянь-ка на старуху Норму Толмедж.
Норма, тоже наша сверстница, была дочерью богатого местного дантиста, он с детства баловал ее, давал слишком много денег на сласти, и это погубило ее зубы. Отец сумел спасти лишь восемь передних дочкиных зубов – четыре верхних и четыре нижних. Остальных уже не было, и потому щеки у Нормы ввалились: вставлять зубы она не желала. Глаза у нее тоже ввалились, грудь была впалая, и в призрачном этом свете она казалась то ли неземным созданием, то ли обреченным, хотя на самом деле девчонка была здоровая, хорошая теннисистка, самая начитанная среди городских девчонок и при дневном свете по-своему привлекательная. Норма унаследовала у Энни Пауэрс дурную славу самой распущенной девчонки в городе, а Энн с той поры успела выйти замуж за фермера из Мэлула, в Заречье, родила уже двух детей, окрестила их и воспитывала по всем правилам добропорядочности.
– Ну, что скажешь? – спросил Боб, ткнув меня локтем в бок.
Норма что-то говорила Джули, а он ел сандвичи и слушал ее, по своему обыкновению молча, с отсутствующим видом. Норма дергала его за рукав, чего обычно никто себе с ним не позволял. Но больше всего меня поразил сам рукав, куртка, которая была на Джули.
– Господи! – ахнул я. – Что это на нем?
– Билли раздобыл им всем в Бендиго подержанные костюмы, – сказал Боб.
Все «Веселые парня» были в ярко-синих курточках и все, кроме Джули, в белых брюках. На Джули такая же курточка (на нем она выглядела престранно), но брюки те же, что он носил, ворочая сено в фуражной лавке Дориана Уокера, а башмаки, как всегда, просили каши.
– Старуха Норма втрескалась в него, – сказал Боб, – весь город надорвал животики.
Я бы нипочем этому не поверил, если б не поглядел своими глазами, но тут сомнений не оставалось.
– Сдурела она, что ли, – сказал я.
– А что такого?
У меня чуть было не сорвалось с языка, что для Джули есть только одна подходящая девушка – Бетт Морни. Хотя она давно уехала из города и тот памятный случай положил конец их дружбе, для меня все равно Бетт и Джули были неотделимы друг от друга. Но Бобу я этого говорить не стал.
– Что ж, – сказал я, – Джули слеп. Он даже и не замечает ее.
– Это ты так думаешь, – возразил Боб. – А вот она ему приносит сандвичи, и он всегда распрекрасно их уплетает.
А я как раз удивлялся, откуда у него сандвичи. Приносить их из дому он бы не стал.
– И все-таки мне не верится, – сказал я.
– Она отвозит его домой в машине своего родителя, – стоял на своем Боб. – Вот погляди-ка на нее.
Норма в эту минуту тянула пиво прямо из бутылки – для тех времен зрелище чудовищное. И оно казалось тем чудовищней, что была Норма такая же хрупкая, как и сам Джули. Но, уж конечно, это доказывало, что такие вот танцульки и вправду сбивают молодежь с пути истинного, и так далее и тому подобное.
– Что ж, – сказал Боб, – Норма обломает на этом последние зубы.
Я засмеялся.
– Хотел бы я знать, о чем это Джули все думает, – сказал Боб.
О чем бы там Джули ни думал, мысли его наверняка заняты были не тем, что творилось у него перед глазами, и даже не тем, что позволяла себе в эту минуту Норма.
– Ага, сейчас начнут, – сказал Боб и отошел от меня, а Билли и остальные «Веселые парни» присоединились к Джули, который сидел среди инструментов под одним из карбидных фонарей.
И они начали; я не ждал от их игры ничего нового, ведь я слушал их всего несколько месяцев назад, во время Выставочного бала. Но я ошибся. «Веселые парни» – народ легкомысленный – прежде всегда играли лихо, с увлечением, на ошибки внимания не обращали, сама музыка и удовольствие, которое она доставляла, были для них куда важней исполнения. Но сейчас их словно подменили. Они были серьезны и, казалось, настороженно прислушивались, словно не знали, чего ждать, словно если не сосредоточиться и не следовать покорно за Джули, все развалится. Прежнего развеселого, разудалого шума и грохота как не бывало, игра стала много сдержанней.
Поначалу только эту разницу я и ощутил. Билли очень неплохо играл на саксофоне, а кларнет Джули никак не выделялся среди прочих инструментов. Но вот Джули отложил кларнет, схватил с соседнего стула длинношеее банджо, и сразу почувствовалось, он перестраивает музыку на свой лад. Банджо требует стремительного темпа, силы, порывистости, все это было в игре Джули, но при том был еще и какой-то совсем особенный контрапункт, отчего банджо зазвучало у Джули завораживающе непривычно: Едва Джули коснулся струн, никаких других инструментов я уже не слышал, да, наверно, их уже не слушал никто. Ритм оставался джазовым, но сама музыка стала неузнаваема.
Потом произошло нечто уж вовсе странное. Джули нагнулся и выхватил из-под стула старую си-бемольную трубу. Ему не сразу удалось пристроить губы к мундштуку, но вот он справился и заиграл – не как виртуоз, а как человек, который ненавидит свой инструмент, зато отлично знает, что из него можно выжать. Фальшивые ноты были точно нервные, израненные пальцы, но они ровно ничего не меняли – Джули до конца использовал все транспонирующие возможности трубы (си-бемольная труба звучала в минорном ключе), и звучала она уж так непривычно, так не по-джазовому, что я подумал: может, он забыл, какой музыки от него ждут.
