Джуд Незаметный - [10]

Пока он изучал эти древние страницы, хранившие отпечатки пальцев людей, быть может, лежавших уже в могиле, и старался проникнуть в мысли столь далекие и в то же время такие близкие, тощая лошаденка трусила потихоньку, и Джуду приходилось отрываться от плача Дидоны, когда повозка вдруг останавливалась и раздавался крик какой-нибудь старухи: "Эй, булочник, два хлеба, а этот черствый я возвращаю!"

Часто на узких дорогах ему встречались пешеходы, но он не замечал их, и мало-помалу местные жители начали поговаривать о том, как ловко он совмещает работу с баловством (так они расценили его занятия); быть может, его самого это и устраивало, однако для путников, пользовавшихся теми же дорогами, было небезопасно. Пошли всякие разговоры. Наконец один из жителей ближайшей деревни сказал местному полицейскому, что не следовало бы дозволять подручному булочницы читать во время езды, и настоял, чтобы констебль выполнил свой долг и поймал мальчишку на месте преступления, а затем отправил бы его в полицейский суд в Элфредстоне и заставил заплатить штраф за опасные действия на проезжей дороге. И вот полицейский как-то подстерег Джуда, остановил и сделал предупреждение.

Джуду приходилось вставать в три утра, чтобы растопить печь, замесить и поставить хлеб, который он потом развозил весь день, а потому он должен был ложиться спать сразу, как только кончал заквашивать тесто; таким образом, выходило, что если ему нельзя будет читать своих классиков на проезжих дорогах, он вообще не сможет заниматься. Итак, ему оставалось лишь глядеть в оба, насколько позволяли обстоятельства, и прятать книги как только кто-нибудь покажется на дороге, в особенности полисмен. Надо отдать должное блюстителю порядка, он вовсе не стремился подловить Джуда, полагая, что в таком малонаселенном районе опасности подвергается главным образом сам Джуд, и часто, завидев над изгородью светлый верх двуколки, сворачивал в другую сторону.

Джуд Фаули уже изрядно продвинулся в своих занятиях, — ему было почти шестнадцать, — когда в один прекрасный день, разбирая по складам "Carmen Saeculare", на обратном пути домой он вдруг заметил, что переваливает через гребень холма возле Бурого Дома. Освещение изменилось, и это заставило его поднять глаза. Солнце садилось и одновременно из-за леса, напротив, всходила полная луна. Джуд до того проникся поэмой, что, движимый тем же порывом, который несколько лет назад побудил его преклонить колени на перекладине лестницы, остановил лошадь, соскочил на землю, огляделся, желая убедиться, что поблизости никого нет, а затем опустился на колени с открытой книгой в руках. Он поклонился сперва сверкающей богине, которая, казалось, снисходительно-критически взирала на его действия, потом в другую сторону, уходящему светилу, и начал: 

Phoebe silvarumque potens Diana![1]

Лошадь стояла смирно, и Джуд беспрепятственно прочел гимн до конца, дав волю своеобразному языческому порыву, на что он никогда не решился бы при ярком свете дня.

Вернувшись домой, он задумался над своей суеверностью, будь она врожденной или приобретенной, толкнувшей его на этот поступок, и над удивительной забывчивостью, которая довела до такого прегрешения — с точки зрения здравого смысла и обычая — его, человека, желающего стать не только ученым, но и христианским богословом. А все потому, что читал он только языческих авторов. Чем дольше он размышлял над этим, тем сильнее убеждался в своей непоследовательности. Его взяло сомнение, те ли книги он читает, какие следует для достижения цели его жизни. Ведь эта языческая литература совсем далека по духу от средневековых колледжей Кристминстера, которые называют церковной романтикой, воплощенной в камне.

В конце концов он решил, что в своей любви к чтению он допустил непозволительную для молодого христианина пристрастность. Он уже читал с грехом пополам Гомера в издании Кларка, но еще не засел по-настоящему за Новый завет на греческом, хотя книга у него была, — он получил ее по почте от букиниста. Поэтому он оставил уже знакомый ему ионийский диалект и перешел на новый, впредь надолго ограничив свое чтение Евангелием и посланиями апостолов по грисбаховскому изданию. Кроме того, побывав однажды в Элфредстоне, он получил возможность познакомиться с творениями отцов церкви, найдя в лавке букиниста несколько томиков их сочинений, оставленных одним разорившимся священником.

Переход на новую стезю повлек за собой и следующий шаг, — по воскресеньям он посещал теперь все церкви, до которых мог добраться пешком, и разбирал латинские надписи на медных пластинах и памятниках пятнадцатого века. В одно из таких паломничеств ему повстречалась мудрая горбатая старуха, читавшая все, что ни попадало ей на глаза. Она так расписала ему романтические чары города света и учености, что он решил попасть туда во что бы то ни стало.

Но как он проживет в этом городе? Доходов у него тюка никаких. Нет и сколько-нибудь достойного постоянного занятия или профессии, чтобы прокормиться и одновременно постигать науки, на что потребуются многие годы.

Что, собственно, нужно городским жителям? Еда, одежда и кров. Займись он первым — приготовлением пищи, все равно много не заработал бы; ко второму он относился с пренебрежением; оставалось третье — какая-нибудь строительная профессия, и это его привлекало. В городе всегда что-нибудь да строят; стало быть, он научится строить. Джуд подумал о своем дяде, с которым не был знаком, об отце его двоюродной сестры Сюзанны, церковном резчике по металлу, — к средневековым ремеслам, независимо от материала, он почему-то чувствовал склонность. Значит, он не совершит ошибки, если пойдет по стопам своего дяди и на какое-то время займется стенами, в коих обитают ученые души.