Джойс - [55]

Норе Пула не нравилась — «чудная старая дыра». Все чаще она спрашивала Джойса, когда он закончит книгу, разбогатеет и увезет ее обратно в Париж. Она даже стала учить французский язык, чтобы этот замечательный момент не застал ее врасплох. Джойсу и самому Пула казалась «военно-морской Сибирью», а весь полуостров Истрия он описывал так: «Длинная унылая земля, врезающаяся в Адриатику, населенная безграмотными славянами, носящими красные шапочки и колоссальные штаны». Не лучше и сама Австрия: «Ненавижу эту католическую страну с ее сотней рас и тысячью языков, управляемую парламентом, неспособным вести никакую деятельность, и самым прогнившим королевским домом Европы».

Тем не менее педагогическая карьера Джойса складывалась успешно. За шестнадцать часов занятий с морскими офицерами ему положили два фунта в неделю, что выглядело очень прилично. Меблированная комната с кухонькой на третьем этаже дома по виа Гуилья, 2, почти рядом со школой, быстро обжилась, «горшки, сковородки и чайники» пошли в дело, и самой большой неприятностью казались кровожадные москиты.

Заместителем Артифони в Пуле был симпатичный человечек по имени Алессандро Франчини. Для отличия от множества однофамильцев он прибавил к своей еще и фамилию жены — Бруни. Он был великолепным и остроумным рассказчиком, город в его иронических монологах превращался в движущуюся комедию со множеством причудливых персонажей, и Джойса очень тянуло к нему. Сближало их еще и то, что Франчини-Бруни в юности тоже уехал от своей флорентийской семьи. Жена его, миниатюрная молодая женщина с чудесным сопрано, должна была выбрать между браком с Франчини и карьерой певицы: муж запретил ей выступать. Они жили в Триесте, успели завести ребенка и в Пулу приехали тремя неделями раньше Джойса и Норы. На несколько лет Франчини-Бруни стали их самыми близкими друзьями, жены обменивались визитами, хотя Нора не знала итальянского, а синьора Бруни английского.

Потом Франчини вспоминал, что Джойс показался ему совершенно непонятным и даже абсурдным, словно созданным в противоречие всем законам природы. Джойс выглядел «хрупким и истеричным, только в силу законов тяготения парившим между грязью, в которой он барахтался, и утонченным интеллектуализмом, доходящим почти до аскетизма. Он безоговорочно принимал одновременное существование кролика и ястреба, солнца и навозной кучи».

Общим у них было и католическое образование с гуманитарным уклоном, у одного «Падри Скалопи», у другого иезуитская школа. Франчини не был вероотступником, но не возражал против неверия Джойса, и они часто обсуждали институт и ритуалы церкви. Терпим он был и к внебрачному сожительству коллеги, хотя Джойс ему об этом не говорил.

Поначалу Франчини забавлял итальянский язык Джойса, обильно использовавшего архаизмы. Когда он поправлял Джойса, тот азартно возражал, что учился «у Данте и Дино[43]». Франчини писал, что Джойс говорил на «мертвом языке, ставшем живым после присоединения к Вавилону живых языков Пулы, этой захолустной дыры». Скоро Джойс понял, что Франчини замечательно владеет одним из лучших диалектов итальянского, знаменитым тосканским, и как пурист, и как абориген — с местным говором, словечками и оборотами. Тогда он предложил уроки дублинского английского в обмен на тосканский итальянский. Франчини согласился, и скоро Джойс стал говорить почти безупречно.

Преподаватели в пульской школе Берлица держались вместе. Помощницей Франчини была фройляйн Амалия Глобочник, Джойсы ей нравились, она с удовольствием бывала в их крохотной квартире: «муж» при этом обычно сидел на кровати и писал. Джойс ходил в одном и том же костюме, Нора в единственном платье. Им случалось одалживать у нее парафин для лампы. Печки в комнате не было, и в декабре у них стало сыро, а потом холодно. Это не побеждало гостеприимства Норы, и когда случались деньги, она по просьбе мужа пекла английские пудинги и угощала коллег. Фройляйн Глобочник описывает Джойса как любезного, но непроницаемого человека. Ярче всего было насмешливое презрение, с которым он рассказывал о священниках или об Ирландии — «острове святых и мудрецов».

Второй преподаватель английского, Эйерс, поначалу держался поодаль, но потом в компанию втянули и его. Он был хорошим пианистом, и временами в их компании случались вечера музыки и пения. Но Эйерс часто ссорился с фройляйн Глобочник и наконец перебрался из Пулы в Испанию. Были еще два преподавателя французского, Сольда и Жозеф Гюйо, дружелюбный, хотя всегда подвыпивший Маркварт, преподаватель немецкого, чью методичную преподавательскую манеру Джойс высмеивал в забавных четверостишиях. Но по какому-то наитию он начал обмениваться уроками и с Марквартом.

Труднее оказалось Норе Барнакл. Не то чтобы она хотела домой — просто не понимала, зачем она в Пуле. Тексты Джойса ее обескураживали: сама мысль о том, что предложения можно составлять по-разному, была для нее новой и в каком-то смысле неприятной, ведь это означало, что всегда остается то, что тебе не будет понятно. Джойс прочитал ей главу из своего романа. После этого в письме Станислаусу появились слова: «Мое искусство ей безразлично». Когда он копировал эпифании из записной книжки в свою новую главу, она бережливо отметила: «Сколько бумаги!»