Джойс - [187]

После подробных бесед с врачами Лючию решено было перевести в клинику доктора Лоя для так называемого «свободного лечения»; но за день до этого она подожгла свою комнату в нескольких местах и едва не сгорела сама. Форель настоял на постоянном клиническом наблюдении. Джойсу пришлось поместить ее в «Бергольцли», знаменитую психиатрическую лечебницу в Цюрихе. Попутно ее должны были лечить специалисты по заболеваниям крови, что могло положительно сказаться и на психическом состоянии. Ее привезли туда в сентябре, она выглядела полностью владеющей собой, но профессор Майер заключил, что на самом деле никакой контакт пока невозможен. Он попытался расспросить ее, почему она устроила пожар в комнате, но Лючия не отвечала, хотя потом вдруг сказала сиделке, что у ее отца лицо красное, как огонь. Рассказы о «Бергольцли» она слышала с детства, и когда поняла, где находится, тревога ее стала расти. Но точно так же росли любовь и беспокойство Джойса — они с Норой каждый день приезжали и забирали ее на прогулку по городу. Он спорил с каждым словом в заключениях врачей. «Бедная девочка не вопящая безумица, она просто несчастный ребенок, попытавшийся сделать слишком много и понять слишком многое. Ее зависимость от меня теперь абсолютна, все привязанности, подавлявшиеся годами, ныне изливаются на нас обоих. Минерва направляет меня».

После «Бергольцли» ее надо было переводить куда-то для направленного лечения. Джойс несколько раз отмалчивался в ответ на настойчивое предложение Марии Жола показать Лючию Карлу Густаву Юнгу. Она говорила, что его критика «Улисса» не значит ничего по сравнению с теми чудесами, которые он творит как врач. Наконец Джойс согласился, что если он сам не хочет иметь ничего общего с Юнгом, то дочери он хочет только добра. Может быть, это последний шанс.

28 сентября 1934 года Лючию перевезли в Кюснахт, где в частном санатории доктора Бруннера практиковал Юнг — он должен был стать двадцатым врачом, консультировавшим ее. На удивление родителей, Лючия вошла с ним в контакт. Они говорили, она казалась спокойнее, чем прежде, охотнее ела и стала набирать вес. Она писала родителям милые письма на двух языках. Диагноз ставили очень осторожно, Юнг обронил несколько ободряющих слов, и Джойс, который уже был готов поверить, что дочь неизлечима, снова начал искать подтверждения надежде. В октябре Лючия написала ему письмо, на итальянском, и Юнг попросил его перевести. Там среди прочего было сказано (пунктуация и синтаксис сохраняются):

«Дорогой папа, у меня была слишком хорошая жизнь. Я испорчена. Вы оба должны простить меня. Надеюсь, что вы оба снова сюда приедете. Папа, если мне когда-нибудь взбредет фантазия увлечься кем-нибудь, клянусь тебе на главе Иисуса, это не потому, что я тебя не люблю. Не забывай об этом. Я прямо не понимаю что я пишу Папа. В „Пранжин“ я видела много художников, особенно женщин, которые показались мне ужасными истеричками. Неужели я становлюсь как они? Нет, лучше я буду продавать туфли, если это можно делать просто и правдиво. Кроме того, я не знаю, что для тебя значит все, что я пишу. Мне хотелось бы такой простой жизни, какая у меня сейчас, с садом, может быть, с собакой, но ведь никто никогда не бывает доволен, правда? Так много людей завидуют мне и маме, потому что ты такой хороший. Как жаль, что ты совсем не любишь Ирландию, это такая чудная страна, если судить по картинам, которые я видела, и по рассказам, которые слышала. Кто знает, какая судьба у нас впереди? В любом случае, несмотря на то, что жизнь кажется светлой этим вечером, тут, если я когда-нибудь отсюда выйду, „это будет страна, которая отчасти и твоя“ (трансформация цитаты из „Портрета…“ — А. К.) разве это не правда, папа? Видишь все еще пишу тебе глупости.

Посылаю вам обоим самые горячие приветы, и надеюсь, что вы никогда не опоздаете на поезд.

Лючия.

P. S. Почему бы вам не поужинать в том маленьком ресторанчике возле отеля „Аби Рояль“ куда мы заходили много лет назад?»

Джойс видел текст, который полностью укладывался в технику внутренней речи, в классический «поток сознания», но работы психиатров изобилуют подобными примерами разорванного мышления, неспособности следовать простейшим последовательностям изложения. Более того — он видел растущую способность к ясновидению и даже пророчеству. Мисс Уивер было рассказано о том, что есть люди, которые «пытаются отравить ее разум, направить против меня», что его можно считать идиотом, но он придает огромное значение тому, что Лючия говорит, особенно когда она говорит о себе. «Ее интуиция поразительна». Он упоминает людей, «изувечивших ее добрую и мягкую природу и теперь насмешливо улыбающихся ее репликам испорченного буржуазного дитяти», а ведь они с женой сотни раз были свидетелями ее ясновидения…

Первенец его пока был вполне благополучен. Сам Джон Маккормак помог Джорджо получить несколько ангажементов, два месяца он пел ирландские песни и арии Моцарта и Чайковского в программах Эн-би-си, среди них любимые вещи отца — «Темный эль, светлый эль» и «Салли гарденс». Правда, ирландский выговор ему так и не дался, что его огорчало. Перед каждым концертом отец посылал ему ободряющую телеграмму: их забавляло, что они оба пели «Салли гарденс» на своем первом выступлении перед публикой и получили примерно одинаковый гонорар — Джойс две кроны, а Джорджо десять долларов. Они часто писали друг другу, но редко говорили о состоянии Лючии, не желая огорчать его и зная, что брат не верит в возможность ее выздоровления. Джойс не вмешивался в работу врачей, но оставался в Цюрихе месяцами, несмотря на расходы и ухудшавшееся здоровье, и отказывался верить, что известие о его приезде каждый раз оборачивается для нее срывами и паникой. Он с трудом выносил боли в желудке, у него началась тяжелая депрессия, не прекратившаяся даже при известии, что правительство США окончательно прекратило все процессы против «Улисса», заявив, что «искусство, разумеется, не может развиваться под давлением традиционных форм». Работать над книгой удавалось от случая к случаю. «Если впереди у нас есть что-то, кроме крушения, пусть кто-нибудь расскажет мне об этом», — писал он Бадгену осенью 1934-го.