Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность - [5]

Неприязнь старости к грехам юности сказалась, впрочем, и в самом Боккаччо, когда он, состарившись, напуганный монахами, иногда раскаивался в том, что написал «Декамерон», и оправдывался тем, что «он должен был сделать это лишь по желанию, выраженному лицом, стоящим выше его, и которому он не мог не повиноваться». Здесь нужно разуметь, вероятно, королеву неаполитанскую Иоанну. Но, разумеется, такой ссылке Боккаччо на подневольное будто бы исполнение им этого труда нельзя придавать большого значения; хотя бы и по желанию королевы, он, во всяком случае, охотно взялся за это дело и выполнил его с любовью. Нам может казаться теперь странным, что подобное произведение могло быть вызвано и одобрено принцессой, что в нем молодые и образованные дамы не только слушают, но и сами рассказывают вещи, мало подходящие современным понятиям о приличном и неприличном, и что, наконец, все произведение Боккаччо посвятил именно «дамам». Но мы найдем оправдание этому во флорентийских нравах того времени, а нравы эти объясняются, в свою очередь, влиянием опустошавшей Флоренцию чумы, и Боккаччо недаром начинает свой «Декамерон» с описания этой ужасной болезни. Описание это, в котором Боккаччо отчасти подражает Фукидиду, одно из замечательнейших литературных произведений. В нем Боккаччо не только поэт, но и историк, и философ. Признавая, подобно древним, родиной чумы восток, откуда она была занесена во Флоренцию, он много распространяется о симптомах болезни, о ее заразительности, и вот что говорит он о панике, сопровождавшей ее, и о влиянии ее на нравы общества:

«Некоторые, полагая, что умеренность и воздержание во всем будут лучшими предохранительными мерами, удалялись от общества, жили одиноко или в ограниченном кругу, в домах, где не было ни одного больного, питались лишь изысканными кушаньями и пили лучшие вина в умеренном количестве, избегали всякого рода излишеств, ни сами не говорили и никому не позволяли говорить ни о смерти, ни о болезни и проводили время в слушании музыки и в других спокойных удовольствиях, которые могли себе доставить. Другие, напротив, считали несомненным, что лучшее средство против такой болезни – пить много, пользоваться всеми мерами жизнью, постоянно петь и веселиться, удовлетворять, насколько возможно, все свои фантазии и, что бы ни случилось, быть веселым и над всем смеяться. Они и жили сообразно с этой системой: проводили дни и ночи в шатанье из таверны в таверну и пили без конца и меры. То же, и еще охотнее, делали они в домах своих знакомых, если находили там что-либо доставляющее им удовольствие; это было тем легче, что каждый, как будто не надеясь более жить, не заботился ни о том, что ему принадлежало, ни о самом себе. Большая часть домов сделалась общими, чужой человек входил в них и пользовался всем, как хозяин. Избегали только встреч с больными.

Среди чрезмерного бедствия и скорби, в которые был повержен город, уважение к авторитету законов божеских и человеческих пало и как бы совсем исчезло; их представители и исполнители, как и прочие люди, были все или мертвы, или больны, или остались настолько одиноки, что не могли выполнять своего назначения; так что каждый мог позволить себе все, что ему вздумается. Некоторые же, будучи противниками всех этих излишеств, ни в чем не изменяли своего образа жизни, кроме лишь того, что в руках у них можно было видеть или цветы, или душистые травы, или какие-либо иные благовония, которые они вдыхали как лучшее средство для укрепления органов и предотвращения заразы, ибо, казалось, весь воздух был отравлен смрадом трупов, больных и лекарств. А некоторые другие были мнения хотя более жестокого, но зато, быть может, более верного: они говорили, что ничто так не помогает от чумы, как бегство от нее. Под влиянием этих взглядов множество мужчин и женщин, не думая ни о чем больше, как о самих себе, бросили свой родной город, свои дома, имущество, родных, дела и удалились в окрестности. Многие действительно избегли заразы; но многие были все-таки поражены ею и там, и тогда примеру, который они сами подали, будучи здоровыми, следовали и другие здоровые, оставляя их в свою очередь без внимания. Такое оставление друг друга было общим. Граждане избегали встреч: почти ни один сосед не заботился о своем соседе; родные перестали посещать друг друга и виделись лишь изредка и издали. Паника доходила до того, что брат или сестра оставляли брата, дядя – племянника, муж – жену и, что еще важнее, отцы и матери боялись посещать и лечить своих детей, которые становились для них как бы чужими. Больные, масса которых была неисчислима, не получали, таким образом, помощи ни от кого, кроме небольшого круга преданных друзей или от прислуги, ухаживавшей из жадности, в надежде на большое вознаграждение. Но и эти прислужники были редки и все – люди крайне ограниченные, малопригодные для таких услуг и способные лишь на то, чтоб подать больным, что им потребуется, или убедиться в наступившей наконец смерти; да и они часто при этом ухаживании погибали сами, лишаясь, таким образом, и того, что они заработали. От этого оставления друг друга соседями, родными, друзьями и от редкости прислуги явился неслыханный дотоле обычай, что ни какая женщина, как бы она ни была красива, молода и какого бы ни была происхождения, не задумывалась при заболевании принять услуги мужчины, безразлично – молодого или старого, и раздеться перед ним без стыда, как бы она сделала это пред женщиной, если болезнь ее этого требовала. Следствием этого было то, что у выздоровевших сохранилось меньше целомудрия и несомненно меньше стыдливости. От этих и от других причин появились между теми, кто остался в живых, привычки, совсем противоположные прежним нравам флорентийцев».