Джордж Гершвин: Путь к славе - [104]

Однажды, когда мы вовсю репетировали сцену молитвы Серены он [Гершвин] вошел и немедленно растворился в неосвещенном конце зрительного зала, где бесшумно уселся в одно из кресел последних рядов. Режиссер Мамулян работал как одержимый, репетируя выходы певцов, определяя мизансцены, давая указания по поводу исполнения музыкальных номеров и игры актеров. Сцена молитвы, внешне очень спокойная, пронизана глубокой религиозной страстью. Мы все чувствовали себя очень усталыми, что оказалось очень кстати и помогло нам без труда создать нужную атмосферу для репетируемой сцены. Кажется, в тот день это была наша десятая попытка… Мисс Элзи [Серена] опустилась на колени. Последовавшие за этим две секунды абсолютной тишины, казалось, тянулись целую вечность. И вдруг все пространство театра заполнилось такой потрясающей симфонией прекрасных звуков молитвы, стенаний, возгласов "аминь" и "аллилуйя" обращенных к больной Бесс, какую мне вряд ли придется услышать когда-нибудь еще. За вышеназванной сценой должна идти сцена Уличных Криков. На этот раз ее не было. Действие остановилось. Стихли последние звуки рояля, и все актеры — все шестьдесят пять человек, за минуту до этого сидевшие в расслабленных позах, — внезапно застыли в напряженном ожидании, а Рубен Мамулян, стоя перед нами, спокойно перемещал свою неизменную сигару из одного угла рта в другой. В глазах его светилась громадная радость свершения. И тут, подобно привидению, возникшему из мрачных задних рядов театра, к освещенной огнями рампы сцене подошел Джордж Гершвин. Он был просто потрясен.

Тем временем репетиции продолжались, приближая день долгожданной премьеры. Пришлось сделать кое-какие сокращения, чтобы продолжительность оперы не превышала общепринятых стандартов. Каждая такая купюра отзывалась болью в душе Гершвина; тем не менее, понимая природу театра, он шел на эти жертвы охотно, более того, он часто настаивал на сокращениях. Были убраны целые эпизоды из первой сцены, в частности полный чувственной пластики танец и ритуальная песнь негров, предшествующие арии "Летние дни", а также из сцены чтения Марии во втором действии и из трио последней сцены. После бостонской премьеры эффектная ария Порги "Песня канюка" (Buzzard Song) и несколько пассажей в третьем действии были убраны по настоянию Гершвина. "Если мы не сделаем этого, — сказал он Айре, — то в Нью-Йорке у нас уже не будет никакого Порги. Ни один певец не выдержит такого напряжения — петь такое количество арий каждый вечер восемь раз в неделю".

Наконец репетиции подошли к концу. Примерно за неделю до премьеры в Бостоне устроили последний прогон всего спектакля: без декораций и костюмов — только музыкальные номера. Репетиция проходила в Карнеги-холле. В зале присутствовали лишь ближайшие друзья и соратники Гершвина. "В определенном смысле, — вспоминает Генри Боткин, — я думаю, это исполнение оперы было наилучшим из всех, которые мне пришлось когда-либо слышать. Никакие сценические эффекты не отвлекали внимание от музыки, которая сама по себе производила такое глубокое и одновременно трогательное впечатление, что все присутствовавшие в зале были потрясены до глубины души".

Премьера "Порги и Бесс" была осуществлена в Колониал Тиэтр в Бостоне 30 сентября 1935 года в следующем составе: Тодд Данкан — Порги; Энн Браун — Бесс; Руби Элзи — Серена; Джон Бабблз — Спортин Лайф; Форд Бакк — Минго; Эбби Митчелл — Клара; Эд — Лили; Генри Дейвис — Роббинз; Уоррен Коулман — Краун; Дж. Розамонд Джонсон — Фрейзьер; и хор Эвы Джесси.

Публика начала проявлять свой энтузиазм уже вскоре после начала спектакля, а ко времени окончания он достиг такого накала, что, как только отзвучала музыка, зал взорвался овациями, которые продолжались целых пятнадцать минут. Когда на сцене появились Джордж Гершвин, Рубен Мамулян, Александр Смолленс и исполнители главных ролей стали обнимать их, зал пришел в неистовство. Чувство необычайности происходящего передалось всем присутствующим в зале. С.Н. Берман был вне себя от восторга. "Это грандиозно, — воскликнул он. — Эту оперу должны услышать во всех странах мира, кроме гитлеровской Германии — она не заслуживает такой чести". Когда Сигмунд Спейт подошел к Джорджу Гершвину, в глазах его стояли слезы. "Погляди-ка, — заметил Гершвин другу, — наш старина док плачет". Сергей Ку-севицкий, редко покидающий свое уединенное убежище в Джамайка-Плейн, одном из районов Бостона (за исключением тех случаев, когда он должен был дирижировать концертами Бостонского симфонического оркестра), также был здесь. "Это громадный шаг вперед для американской оперы, — сказал он, — событие огромнейшего значения". Дж. Розамонд Джонсон сказал Гершвину просто: "Ты — Авраам Линкольн негритянской музыки". За несколько дней до этого Эва Готье в качестве подарка ко дню рождения преподнесла Гершвину партитуру оперы Монтеверди "Орфей" со следующей надписью: "Самая ранняя опера композитору новейшей оперы". Теперь же она вместе с Колом Портером, Ирвингом Берлином и Роландом Хейзом выразила Гершвину свое неподдельное восхищение. Реакция самого Гершвина на успех "Порги и Бесс" не была чем-то непредвиденным: "Опера прозвучала точно так, как я представлял это себе, когда сочинял ее".