Джонни получил винтовку - [52]

С рождеством Христовым, со светлым, светлым рождеством Христовым!

Наконец он догадался: прежняя сестра куда-то уехала на праздники, а новая, вот эта, молодая, милая, красивая, понятливая новая сестра поздравляет его с рождеством. Он неистово закивал ей в ответ, и кивки его означали — и тебя с рождеством Христовым, и тебе, дорогая, я желаю радостного, счастливого — о, знала бы ты только, какого счастливого — рождества.

И в припадке истерического счастья он подумал — четыре года, или пять, или шесть, право не знаю, сколько их прошло, этих лет моего полного одиночества. Все мои труды были напрасны, все мои способы уследить за ходом времени ничего не дали, но сейчас это не важно — я уже не одинок. Год за годом, долгие, долгие годы одиночества, и вдруг кто-то прорвался ко мне, беседует со мной, говорит мне — с рождеством Христовым! Это как ослепительный белый луч среди мглы. Как величественный, прекрасный звук среди тишины. Как раскатистый хохот среди смерти. Пришло рождество, и кто-то пробился ко мне и желает мне счастливого праздника.

Он слышал звон бубенчиков санных упряжек и хруст снега, видел за окнами зажженные свечи, их теплый желтый свет на снегу: в венках из падуба, точно раскаленные угольки, рдели красные ягоды, а над головой раскинулось ясное небо, усеянное чистенькими бело-голубыми звездочками, и вокруг были разлиты мир, и радость, и легкость, ибо настало рождество. Он вернулся в мир, к людям.

С рождеством Христовым, с рождеством Христовым!

Это было в сочельник, ночью, в доме затихшем: Ни движенья, ни скрипа, ни шороха мыши. К очагу мы чулочки подвесили, веря, Что святой Николай[2] скоро будет у двери.

С тех пор как он себя помнил, каждый сочельник мать декламировала это стихотворение. Даже когда он подрос и уже не верил в Деда Мороза, даже когда ему было шестнадцать или семнадцать лет, в канун рождества она всегда читала эти стихи. В первые годы, когда все жили вместе, слушать чтение матери было одно удовольствие. В канун рождества, прежде чем укладываться спать, они собирались в гостиной своего дома в Шейл-Сити. Правда, отец допоздна задерживался в магазине, чтобы выполнить поступившие в последнюю минуту рождественские заказы, но ровно в десять вечера магазин закрывался, и отец приходил домой. На улице лежал снег, и было холодно, но в гостиной всегда царил уют, в пузатой печке горел уголь, и ее основание окрашивалось дымчатым красным свечением.

Элизабет, самая младшая, уже спала, но Кэтрин, отец, мать и он сам были в сборе. Кэтрин облачалась в ночную рубашку, а платье и белье бросала около печки, чтобы в рождественское утро надеть все теплое. Камина у них не было, и поэтому чулки развешивались на спинке стула. Здесь висели чулки всей семьи — вплоть до маленьких чулочков Элизабет. Отец усаживался в кресло, Кэтрин устраивалась у его ног, мать садилась в другое кресло, держа раскрытую книгу в руках. Никто не понимал, зачем это читать по книге стихи, которые все давно уже знают наизусть, но так было принято. Сам он сидел на полу, обняв руками колени, не отрывая глаз от печки, где за слюдяными оконцами полыхало пламя.

Свежевыпавший снег в лунном свете блистал, Словно в полдень, и что же я вдруг увидал? Мчатся санки в упряжке, ближе с каждым мгновеньем, А в упряжке той восемь малюток оленей.

Никто из них никогда не забывал это стихотворение. Они могли прочитать его целиком на память в любое время года. Как же иначе — ведь рождественские стихи! Когда они их слушали, им казалось, что в гостиной царит атмосфера заманчивой таинственности. У каждого члена семьи был свой, известный только ему тайник, где он хранил подарки для остальных. Считалось бесчестным выслеживать чужой тайник в канун рождества, но делиться своими догадками позволялось.

Когда мать читала стихи, глаза ее теплели и лицо светилось счастьем, потому что она была у себя дома, в своей семье, и все были живы и здоровы, и был сочельник, и она снова, в который уже раз, читала знакомое стихотворение. Быть дома в канун рождества! Как это тепло, и надежно, и спокойно. Как приятно сидеть в уютной комнате с жарко натопленной печкой и чувствовать — вот оно, твое гнездо среди всеобщего одичания, твое навеки безопасное гнездо. Никогда оно не исчезнет, не будет разорено, никто в него не вторгнется.

А теперь… Что сегодня вечером делает мать, подумал он. Отца больше нет, сам он далеко, и вот снова наступил сочельник. Мыслимо ли, что мать не читает в эти минуты традиционное стихотворение?! Ему мерещился ее голос, нараставший от возбуждения, когда она доходила до кульминации:

«Эй, Скакун, и Танцор, и Лиса, и Прыгун, Купидон и Комета, Громобой и Моргун!» На крыльцо, вверх по стенке, все выше и выше, — И на крышу… И вот уже нет их на крыше.

Карие глаза Кэтрин, выглядывавшей из-за отцовских ног, смотрели сосредоточенно, но в них мелькали искорки. Взор отца затуманивался, словно, отключившись, он на свой взрослый лад представлял себе эту картину. Лицо матери оживлялось, а голос звучал все торжественнее, когда она читала, как Дед Мороз, спустившись вниз по дымоходу и многозначительно кивнув головой, принимается за свое дело, не переставая хохотать и трясти жирным брюшком. Затем, приложив палец к переносице и снова кивнув, он взвивается вверх, и тогда всем чудится — по черепице крыши бьют оленьи копытца, восьмерка зверьков торопится поскорее доставить санки к следующему дому.