Джон Сильвер: возвращение на остров Сокровищ - [86]

— Да, пожалуй, — сказал я. — Моя корона пока не со мной.

Услышав «моя корона», Соломон от души расхохотался.

— Эдвард здорово нас развлек в Мурсии, — произнес он, все еще смеясь. — Теперь все, кто знал о загадках Библии, мертвы, и никаких венцов у них нет. Джимми, Луис, моряк, которому он проболтался, Бонс, Пью. Ты же расчетливый — сам сказал. Значит, остаемся только мы трое — я, ты и Эдвард. Да еще малыш Джим. И добрая часть Бристоля, а может, уже и Лондона. — Тут он, черт бы его побрал, опять расхохотался.

— Зато мы найдем его первыми, — ответил я, после чего известил Соломона о предстоящем испытании — сказал, что мальчик должен будет выбрать одного из нас в опекуны. Если Джим решит остаться с ним к прибытию на остров, я подарю Соломону свободу, но если нет — он останется у меня до самой смерти. Впрочем, состязание прекратится в любой миг, если только Соломон расскажет мне истинное значение слов мертвеца. Соломон возразил, что это будет несправедливо в отношении Джима и что он уже рассказал мне все, что знал.

— Время пошло, — сказал я.

Под моим присмотром Джим завтракал соленой треской с черным хлебом наравне со всеми. Я показал ему кофель-нагели, научил забирать концы, а от этого перешел к описанию бакштагов и того, как они держат мачты с боков. Затем я дал понять, что скоро разрешу ему карабкаться по мачтам, поскольку вижу в нем смышленого малого.

Всегда любил на славу позабавиться. Днем мы с Джимом осваивали мореходство, а вечерами Соломон вел с ним беседы о том, как спасти этот мир и спастись самому. Но что были его жалкие проповеди в сравнении с моей треской и хлебом? Тем не менее я каждый день посылал одного пройдоху подслушивать за дверью каюты и отчитываться передо мной. Перво-наперво — как передал мой человек — Джим спросил Соломона, убью ли я их, а Соломон ответил, что, может, и убью, если мне заблагорассудится. Что ж, вполне верно. Джим спросил, может ли Соломон ему помочь и как. Соломон, немного подумав, сказал ему никогда не терять надежды. Затем он прибавил, что мой корабль носило по всему свету, но всякий раз — от беды к нищете и обратно. А еще я узнал о предательстве, почти достойном меня. Соломон показал Джиму рисунок, нацарапанный фонарной сажей, почти как моя карта, и изображал он золотую корону. Стало быть, Соломон все знал и ни словом мне не обмолвился.

Однако как он мог это пронюхать без Библии, без шифров и колес?

Бонс. Наверное, Бонс сказал ему остальное — то, чего Соломон не услышал из бредней Эдварда в испанском склепе. А откуда узнал Бонс? Должно быть, Пью проболтался перед тем, как отравить ему выпивку.

Старый краб плел против меня заговор, гнусный заговор. В пользу Эдварда.

Я рассказал Джиму о Лондоне — он мечтал однажды там побывать. Мои байки были щедро сдобрены маслом, мясом и сладостями. Еще я рассказывал о приключениях. О битвах в морях Китая, у Явы, Мадагаскара, Картахены, Антигуа, Нью-Провиденс, Эльютеры, Невиса и Тортуги. Я распинался о фрегатах, рифах, портах, плясках, даже о горбине на носу Старого Ника, а малыш Джим слушал.

Как-то раз, уже пообвыкшись, парень завел речь о своей жизни в Бристоле. Она мало походила на мою, поскольку у него были мать и даже отец, пусть недолго. Была крыша над головой и кровать. О Бонсе, карте и сокровищах Джим ни разу не упомянул. Как-то команда его подпоила, и он сознался, что Соломон храпит. А еще он научил Джима песне. Джим передал слова матросам, а те — мне.

Глас в Раме слышен,

Плач и рыдание и вопль великий.

Рахиль плачет,

Рахиль плачет,

Рахиль плачет о детях своих.

Один соленый бродяга — тот, которого ты уложил, подзарядившись в оружейной камере, когда брал мой корабль на абордаж, — сказал, что у Джима даже слезы навернулись от этой песни. Я возразил, что ему, наверное, морская пена попала в глаз, и ничего больше, но матрос настаивал, будто бы дело было в песне. Я попросил напеть ее мне и не упускать ни словечка.

Рахиль плачет и не хочет утешиться,

Ибо их нет.

Рахиль плачет,

Рахиль плачет,

Вечно плачет о сынах своих.

Другой матрос сказал, что Джим спрашивал Соломона об этой Рахили, но тот не ответил. «Не иначе, — заключил матрос, — так звали мать Соломон а». Я прошел на бак, поразмыслил там и предложил команде обучить Джима какой-нибудь нашей песне.

Ветер на следующий вечер дул небольшой, гак что мы бросили якорь невдалеке от алжирских берегов и стали готовиться к пиру, посетив местный базар. Я усадил Джима на фока-гик, чтобы он мог болтать ногами, глядя, как мы стряпаем.

Смоллетт достал из кладовой французских кур, и мы сварили их в карри. Поросенка, который увязался за нами от самого базара, изжарили и съели, посолив на счастье, — раз уж он так просился на вертел. Из рыбы сварили уху, в котел налили рома, пустив поверху слой китового жира, и подожгли. Котел забурлил, дым повалил валом, жир стал выплескиваться на палубу и побежал по шпигатам.

Один малый взял скрипку и стал, наигрывая, отбивать ногой ритм, пока бушприт не заходил ходуном, приплясывая под его мотив. Все потянулись к котлу и погрузили в него кружки. Я снял Джима с гика, ребята обрядили его в шелк и батист, после чего по моей команде увенчали самой подходящей короной — из зеленой травы. Соломона это вывело из себя.