Джон, Пол, Джордж, Ринго и я - [30]

Некоторые люди из ближайшего окружения ‘Битлз’ испытывали отвращение к его особо злым и грубым передразниваниям душевнобольных и физически увечных. Он часто гримасничал, извивался телом и говорил непристойности, как на публике, так и при закрытых дверях. Ему дозволялось – если не поощрялось – делать это на сцене в Гамбурге и в ‘Пещере’. Ирония в том, что на многих концертах, которые мы давали как дома, так и заграницей, за кулисы для встречи с битлами приносили увечных, искалеченных и обезображенных детей. Ринго вспоминал в ‘Антологии ’Битлз’’: “Люди часто приносили этих ужасных больных и оставляли их в нашей гримёрной, чтобы к ним прикоснулся битл. Помоги им Господи! Там бывало несколько бедных маленьких детей, которых приносили в корзинках, несколько действительно грустных ребятишек с маленькими исковерканными тельцами, без рук, без ног и с маленькими ступнями”. Достойная всякого сожаления маленькая очередь из этих детей – некоторые в инвалидных колясках – ожидала возле гримёрки, когда им позволят на короткий миг оказаться внутри в присутствии великолепной четвёрки. Большинство из нас считало этот ритуал не только неприятным, но и отталкивающим. Но мы отдавали себе отчёт, что прогнать этих людей будет не только жестоким, но и опасным – в отношении связей с общественностью – поступком, который приведёт к нежелательным для ансамбля заголовкам. Джон жаловался, что к битлам относятся, “как к чёртовым целителям”, и добавлял: “Мы не жестокие, мы видели достаточно трагедий в Мерсисайде. Но когда мать вопит: ‘Просто прикоснитесь к моему сыну, и, может быть, он снова сможет ходить’, нам хочется убежать, заплакать, отдать всё, что у нас есть”. Прямо перед тем, как запустить такую группу детей, Нил или Мэл предупреждал ребят криком: “Калеки!” Из этого выросла обычная практика, которая пускалась в ход, когда нужно было избавиться от нежеланных посетителей. Как только такой ‘гость’ начинал испытывать терпение хозяев в гримёрной, один из ребят кричал: “Калеки, Нил!” или “Калеки, Мэл!”, и их помощник выпроваживал бедолагу через дверь на максимальной скорости.

Когда Брайан Эпстайн подписал с ‘Битлз’ контракт, он выбрал жёсткую линию поведения с Джоном, требуя от того более приемлемого поведения, по крайней мере перед посторонними. Это сделало более редкими, хотя и не искоренило полностью гримасничанье и нелепые телодвижения Джона за спинами людей. Но тот факт, что Джон в значительной степени подчинился и обуздал свои самые худшие кривляния на публике, показывал, какое большое уважение он питал к Эпстайну в качестве менеджера, во всяком случае в ранние дни. Это уважение не мешало ему избивать Эпстайна словесно, а время от времени нападать на этого человека и физически безо всякой причины. Как-то у меня была встреча с Эпстайном в его офисе, когда неожиданно зашёл Джон. Лучезарно и широко улыбаясь, он подошёл ко мне и пожал мне руку, что было для него необычно. Затем он направился к Эпстайну и выглядел так, словно он собирается повторить эту процедуру формального рукопожатия. Брайан улыбнулся и с готовностью протянул свою руку, но в последний момент рука Джона резко нырнула вниз, и он схватил Эпстайна за пах и сильно сжал его. Эпстайн невольно задохнулся от боли, а мои глаза увлажнились от сострадания. Всё ещё широко ухмыляясь и не ослабляя хватки, Джон сказал просто: “Опа!” Я был потрясён этим позорным спектаклем и почувствовал отвращение. Это произошло в 1964 году, в момент, когда Джон и остальные битлы, казалось, по прежнему питали огромное уважение к Эпстайну – слишком большое, как считал я, чтобы поступить по отношению к нему подобным образом, особенно в присутствии третьего лица. Моим первым побуждением было бежать и рассказать всем моим коллегам, что сделал Джон. Но я осознал, что лишь добавлю Брайану неудобств, если всё обернётся тем, что большинство из штата его служащих станут хихикать над этим случаем за его спиной, чего он, по моему мнению, не заслуживал. Впоследствии, я задавался вопросом, зачем Джон сделал это, и решил, что это было сделано специально, чтобы унизить Эпстайна на глазах у меня, одного из его служащих. Не думаю, что если бы меня не оказалось в той комнате, он поступил бы так. Джон находил глубокое удовлетворение, причиняя людям боль, как физическую, так и душевную, а в этом случае он достиг обеих целей, а в придачу смутил и меня, как единственного свидетеля этого садистского акта. В какой-то миг мне стало интересно, не станет ли то, что сделал Джон, сюжетом для ежемесячного журнала ‘Битловская книга’, но рассмеялся про себя над своей собственной наивностью, как только эта мысль промелькнула в моей голове. Даже если бы я и сумел пригладить эту историю, чтобы сделать её менее неприятной, она была такого рода вещью, которую и публицист Шон О’Мэхоуни и его заместитель, редактор Джонни Дин, категорически отвергли бы, как полностью неподходящий для фанатов корм!

Многое из музыки Джона было настолько же спорно, как и его образ жизни. Только Джон мог сочинить ‘Я – морж’. Он был одним из самых рискованных композиторов-поэтов того времени, вероятно, на целое десятилетие опережая остальных. Думаю, он был бы полностью в своей тарелке в качестве громкогласого лидера одного из лондонских панковских рок-ансамблей в конце семидесятых годов, не будь он в Нью-Йорке поглощён Йоко. Сочетание противоположностей в его характере приводило даже самых его близких в замешательство. Даже его женитьба с Синтией была наполовину причудой, наполовину обманом в том смысле, что – как Джон признавался мне – он образно закрыл глаза и подумал о какой-то кинозвезде, вероятно, о Бриджит Бардо. Синтия не являлась тем, что искал Джон, но она была готова измениться ради него. Я задавал Джону ключевой вопрос: “Если бы Син не была беременна в 1962 году, вы бы поженились?” Довольно продолжительное время он думал, а затем ответил: “Это гипотетический вопрос, ведь это событие уже произошло, но, думаю, нет”. У меня сложилось впечатление, что Джон никогда не был на самом деле влюблён, пока он не встретил Йоко Оно. Его во многом не понимали, главным образом, по его собственной вине. Он выстроил кирпичную стену из чистой бравады, чтобы отгородиться в постоянном страхе не соответствовать чему-либо. Он утверждал, что не является жестоким человеком, но я, например, находил его юмор в нескольких случаях весьма мучительным. У тех, кто был рядом с ним, от помощников и до его возлюбленных, был точно такой же суровый выбор – не обращать внимания на его внезапные приступы плохого настроения и язвительные замечания или просто оставить Леннона в покое. Он говорил то, что думал, и имел в виду то, что говорил. Затем он часто стремился к чему-то новому в страхе, что ему будет скучно. Если – как, например, я – вы находились рядом достаточно долго для этого, то вы обнаруживали, что когда он не задирался и не бушевал, Джон мог быть исключительно деликатным. В его характере присутствовала по-настоящему нежная сторона. Он был трудным для раскалывания орешком, но если вы пробивались через защитную скорлупу, то внутри прятался парень с добрым сердцем. В нём также была жилка философа. Он говорил мне: “Мы не умираем до конца, пока не умрёт самый последний человек на земле, который помнит нас”. Хотя и оригинальное, но это довольно мудрое замечание. Я считал Джона запоздалым пижоном и преждевременным панк-рокером, но на протяжении моих первых лет с ним в середине шестидесятых, я не замечал никаких оснований предполагать, что в семидесятых он превратится в проповедника мира и поборника любви во всём мире.