Джон Кипящий Котелок - [13]

Вы скажете, что я рассуждал не по-христиански, но в то время меня не слишком волновало, что хорошо, а что плохо с этой точки зрения. Гораздо больше меня тревожило, что хорошо и что плохо для такого человека, как Джон Шерберн, он же Хват, он же множество других прозвищ, из которых Бульдог произносилось не чаще, чем остальные.

Из сказанного вы, должно быть, заключили, что репутация у меня была громкая, но далеко не самая лучшая. Да, признаюсь, за мою жизнь я сменил три-четыре сотни гнездышек вроде Эмити, и в большинство из них залетал по приглашению револьверных стволов.

Прошло несколько часов, а я все пережевывал факты, накопившиеся за этот день. И вдруг подумал, что тридцать два года моей жизни потрачены впустую. Помотало и поносило меня по свету немало, да только все мои друзья оказывались лишь случайными попутчиками. В целом мире не было ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которым я был бы дорог. А когда тебе тридцать два, не так-то много остается времени, чтобы обзавестись близкими людьми. С малых лет я дрался за право ходить по земле, заставлял считаться со мной тяжелым ударом и метким выстрелом. И за что же меня уважать? Пожалуй, и не за что.

Словом, остаток дня я провел невесело, наедине с моими револьверами, готовясь просить прощение в салуне Грешама. Я хотел посидеть так подольше и еще не раз все обдумать, но время летело как птица, и незаметно подступили сумерки. Настала пора собираться.

Было почти восемь, когда я вошел в салун. И сразу понял: Том Кеньон всех успел предупредить, какое представление здесь готовится. По дороге я еще наивно полагал, что зайду внутрь никем не замеченный, быстро приближусь к Кеньону и пробормочу слова извинения так, что, кроме него, меня услышат от силы человека три. Однако, стоя в дверях, увидел, что по бокам Тома стоит добрая дюжина молодцов и весь бар набит битком — не протолкнуться.

Казалось, здесь собралась половина мужского населения Эмити, и все они ждали меня! Едва я вошел, на меня уставились десятки глаз — неприятное, должен заметить, зрелище. На секунду я замер, ощупывая рукоятки кольтов. Уж они-то всегда могли повести разговор за меня, наверное, и были моими единственными друзьями… Нет! Я понял, что говорить придется самому; у стойки бара со стаканом пива в руке стоял Грешам, он смеялся, беседуя с каким-то молодым мексиканцем. И хотя взгляд его будто бы лишь случайно скользнул по моему лицу, я понял — Питер заметил меня и ждет.

Нетрудно было догадаться, что он никоим образом не хотел меня поддерживать. Если бы подошел и пожал мне руку, то показал бы остальным, что я действую с его благословения, а принимая во внимание его общественный вес в городке, тем самым не оставил бы мне никакой самостоятельной роли. Однако мне полегчало, когда я подумал о том, что, если пройду этот экзамен благополучно, Грешам будет рад называть меня своим другом.

Что ж, горькую пилюлю лучше глотать сразу. Я направился к Кеньону, чувствуя, как в меня вонзаются взгляды окружающих. На лицах многих застыло презрение. Все они решили, что я струсил! Некоторые залились краской — им было стыдно видеть, как низко может пасть человек!

Я остановился прямо напротив Кеньона. Всем своим видом он предвкушал мой позор.

Конечно, мне хотелось едва слышно промямлить заготовленную речь, но когда я открыл рот, то обнаружил, что из-за переполнявших меня эмоций силы моего голоса хватило бы, чтобы собрать на построение полк солдат. И тогда отчетливо произнес:

— Кеньон, я сожалею о том, что между нами произошло сегодня утром. Признаю, что не должен был тебя бить не предупредив. Как и обещал, я пришел, чтобы принести тебе мои извинения. Ты их принимаешь?

Кеньон стоял, разинув пасть, словно не веря своим ушам. Он не мог выдавить из себя ни слова и лишь кивнул мне в ответ.

Повернувшись, я пошел к двери. Шаги давались мне с трудом. Никогда еще я не видел столько лиц, обращенных ко мне с презрением, — оно буквально сочилось из каждой кривой ухмылки, так что его можно было собирать ведрами.

Казалось, прошла вечность, прежде чем я подошел к двери, и уже готов был спускаться по ступеням, с облегчением увидев их перед собой, как вдруг кто-то громко меня окликнул:

— Шерберн!

Я остановился в нерешительности.

— Шерберн! — позвали меня снова.

Обернувшись, я увидел, как сквозь толпу ко мне торопливо пробирается Грешам. Подойдя, он стиснул мне руку.

— Превосходно, Шерберн. Я не раз видел, как люди достойно умирали, но такого на моей памяти еще не делал никто! Поздравляю! Выпьешь со мной?

Примерно этого я и ожидал. Приняв поздравления и рукопожатие от такого человека, как Грешам, я уже мог не придавать значения презрительным гримасам окружающих людей. Однако его слова, судя по всему, заставили присутствующих увидеть случившееся в ином свете. Когда я проследовал за Грешамом к стойке бара, народ почтительно расступался; теперь все глядели на меня с оторопью, недоуменно почесывая подбородки.

Воцарилась тишина, которую нарушил опять же Питер:

— Ребята, поднимем стаканы! Хочу представить вам моего друга. Его зовут Джон Шерберн, вот он стоит. Вы слышали, как он просил прощения у Тома Кеньона за свой сегодняшний проступок. Но вы должны понять, что Кеньон не оставил ему выбора. Хочу, чтобы все знали, что днем я привел его в дом Тома Кеньона, и Шерберн предложил свои извинения там. Но Тому этого было мало. Он пожелал устроить спектакль и потребовал, чтобы Шерберн явился в салун, принес извинения при всех.